Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 47
- Предыдущая
- 47/72
- Следующая
Но этого она, конечно, не сказала беременной женщине.
– Все хорошо, Сашенька.
– Не думай, я не была штатной осведомительницей, – сказала Саша так, будто это имело какое-то значение, – но раз новая власть поверила Николаю, он же должен был оправдать доверие?
– Да, безусловно.
Элеонора поудобнее устроила голову у Саши на коленках, а та, не почувствовав иронии, продолжала свой рассказ о том, как они решили жить законопослушными людьми и выполнять все прихоти власти, которая так много им дала. (Какой рабский взгляд, вскользь подумалось Элеоноре. Шварцвальду новая власть дала гораздо меньше, чем отобрала, а Саша рада подачкам.) Прежний круг знакомых барона выходил в устах Саши толпой жадных попрошаек, которые только и делали, что обивали порог новобрачных с разными неудобными просьбами. «Ты представляешь, Эля, каковы эти аристократишки, особенно бабы! Одна, генеральша Сугробова, такая стерва… Помню, мы как-то с Николаем гуляли в Таврическом саду и ее встретили. Он имел глупость меня представить, мол, Александра Титова, лучшая сестра милосердия в Клиническом институте. Что такого, не сказал же: вот моя любовница, прошу любить и жаловать. Все прилично, сослуживцы вышли после работы воздухом подышать. А эта старая сволочь так меня смерила взглядом, и через губу: ах, милый барон, простите, я не расслышала, что вы сказали. И дальше посеменила. Показала, что я для нее хуже грязи. Зато как прижало, сразу к нам приползла: дорогой барон, спасите! Устройте моего сына на службу, не дайте погибнуть голодной смертью. Нет, ты понимаешь, ты, специалист мирового класса, отказалась от нашей помощи, потому что кумовство, а эта тварь на голубом глазу сует нам сына-балбеса, хотя прекрасно знает, что за такого работника никто спасибо не скажет. Ну, тут уж я пошла на принцип! Говорю: ах, простите, мы с милым бароном не расслышали, что вы сказали!»
Элеонора невольно улыбнулась. Очень заметно было, что радость мщения перевесила все остальные чувства у Саши, в том числе стыд за предательство. Что делать, такие мелкие обиды действительно ранят больнее всего и прощаются труднее настоящих оскорблений. Можно было заметить, что выходка Сугробовой ничего не изменила в Сашиной судьбе, а вот Сашина месть действительно поставила целую семью на грань выживания. Таков уж закон жизни: сделанная тобой мелкая пакость вернется к тебе огромным злом, но большое зло, скорее всего, останется безнаказанным.
Странно, но она совсем не сердилась на Сашу. Ни гнева, ни разочарования, только брезгливое сочувствие. Даже мысль, что именно по вине бывшей подруги с ней случилось то, что случилось, не ранила. Не Саша, так кто-то другой, но обязательно донес бы.
– Я говорила Николаю, что не нужно связываться с этой перепиской, – продолжала Саша, – уже его поручительство было глупостью, и как только Архангельские вернулись, следовало разорвать знакомство. Мы при чем, что у них дочь за границей? Вообще интересно получается: моя судьба никогда никого не интересовала, а теперь я почему-то должна за всех переживать! У меня дети в конце концов, в первую очередь я должна о них думать. Поэтому, когда со мной встретился один сотрудник, якобы для дружеской беседы, я рассказала о письмах от Лизы. Только я сказала, что вы напрямую получали их из Красного Креста.
Элеонора тускло подумала, что это было глупо и недальновидно. На первом же допросе могла всплыть роль барона в этой переписке. Но потом поняла, что Саша, предавая своих старых друзей, сама доверяла им безусловно и знала, что они никогда не покажут на Шварцвальда. Парадокс и ирония судьбы.
Не исключено, что Саша действительно оказала Архангельским услугу. Для Элеоноры все сложилось наихудшим образом, но, как знать, вызволил бы Костров дядю с тетей, арестуй их ЧК на год позже? Он бы тогда переехал в подходящую по статусу квартиру и ничего не знал бы об их судьбе. Или обвинение было бы другим, и он ничего не смог бы сделать. В конце концов Сергей Антонович сам не застрахован от ареста. Подумав так, Элеонора быстро постучала по ножке стула, тьфу-тьфу-тьфу.
– Сашенька, а можно послушать малыша?
– Ну конечно! – она растроганно улыбнулась.
Элеонора осторожно приникла ухом к Сашиному огромному животу, положила на него ладони и замерла. Где-то совсем рядом быстро-быстро билось маленькое сердечко, а вскоре она почувствовала, как младенец двигается, устраиваясь поудобнее в своей естественной колыбели. Это было чудесно и непостижимо: вот он, ребеночек, совсем рядом, под руками, и в то же время далеко, еще в другом, неведомом мире.
– Так ты меня прощаешь?
– От всего сердца, Сашенька!
Проводив бывшую подругу, Элеонора прислушалась к себе. Нет, она действительно не сердилась, напротив, душа наполнялась давно забытым радостным чувством, почти как в юности. Стоя на подоконнике, она вдруг поймала себя на том, что напевает в такт скрипу газеты по стеклу. Она думала о малютке, которому вскоре предстояло появиться на свет. Саша обещала сделать ее крестной матерью, значит, она сможет ласкать его и нянчить. Снова и снова она вспоминала, как ребенок толкался прямо ей в ладошки, и чувствовала почти болезненную нежность. Это было похоже на снятие жгута, когда кровь вновь устремляется в онемевшую конечность, вызывая сначала покалывание, а потом настоящую боль. Но человек с удовольствием ее терпит, потому что знает: он оживает.
Вероятно, это неправильно. Она должна возненавидеть Сашу или хотя бы презирать, не за себя, так уж за Архангельских обязательно. Костров как-то цитировал при ней Ларошфуко, и Элеонора запомнила почти дословно: люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро и отплатить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться.
Похоже, она служит прекрасной иллюстрацией к этой цитате. Простила Сашу, а с Константином Георгиевичем поступила так ужасно грубо…
Если бы она только знала, как с ним связаться! Специально ради этого она навещала Катерину, которая стремительно деградировала из партийной мадонны в милую и нежную женщину, но никаких новостей не было. Наверное, Воинов уже забыл о ней, и трудно его за это винить.
Она вздохнула и хотела погрустить, но тут в мысли снова вторгся малыш и все перепутал, оставив только теплое чувство нежности.
Через две недели ее вызвал нарочный от Шварцвальда. Саша была очень плоха и хотела ее видеть. Элеонора в минуту собралась и побежала к Шредеру, думая только о том, что жизнь роженицы под серьезной угрозой, раз к ней пускают посетителей.
Но дальше маленького темного вестибюля она не попала. Саша была в агонии и уже никого не узнавала.
Элеонора опустилась на низкую скамеечку. Разглядывая черно-белую плитку на полу – вдруг в пересечениях щербинок и трещинок поступит осмысленная картинка, – она ругала себя за равнодушие. Умом ей очень жаль Сашу, и такая несправедливость, что она умирает именно сейчас, когда жизнь только-только наладилась. Она ведь еще молодая женщина, ей же слегка за тридцать.
Она заставляла себя принять эти горестные мысли, но душа ее так тревожилась за судьбу малыша, что почти не скорбела об умирающей подруге. Это было очень дурно, но Элеонора ничего не могла с собой поделать.
Стремительно прошел профессор, с тем особым выражением сосредоточенности, которое врачи принимают только перед родными умирающих. По его сжатым губам Элеонора поняла, что надежды нет.
Если бы она могла участвовать в борьбе за Сашину жизнь! Хотя бы делать самую простую работу, хоть пол мыть, все лучше, чем это тягостное ожидание… Но в роддоме очень строгие санитарные правила, ей, конечно, не доверят никакой работы.
Как бы узнать про малютку? Техничка, пожилая крепкая баба в халате с завязками на спине и тугой косынке, смотрелась неприступной. Работая в академии, Элеонора изучила этот человеческий подвид и понимала, что обращаться к ней бессмысленно. В лучшем случае ей нагрубят, а в худшем – выпроводят из вестибюля.
- Предыдущая
- 47/72
- Следующая
