Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 63
- Предыдущая
- 63/72
- Следующая
– А! – только и сказала Елизавета Ксаверьевна в ответ на новости. – В ванной комнате есть теплая вода, идите, пока не остыла. А потом я накормлю вас замечательным рагу и уложу спать на диване. И не спорьте!
Она и не спорила. С наслаждением умылась, поужинала и легла на хрустящие от крахмала простыни, приятно холодившие тело. Елизавета Ксаверьевна вернулась к работе, и ритмичный стук машинки убаюкивал. Элеонора закрыла глаза, услышала над ухом заинтересованное сопение, нос уловил легкий запах псины, и после короткого анализа обстановки Микки устроилась прямо на подушке. А может быть, это ей уже привиделось, так быстро и радостно она провалилась в сон.
В шесть утра Шмидт проводила ее, снабдив бутылкой свежего кипяченого молока для «молодого человека».
Пока Элеонора бежала в госпиталь, радужное настроение тускнело, уступая место тревоге. Как она могла безмятежно спать в решающий для Константина Георгиевича день? А вдруг… Нет, об этом просто нельзя думать!
От волнения у нее кружилась голова, и так страшно было идти к Калинину, что подгибались ноги.
Неизвестно, что бы с ней стало дальше, не встреть ее в вестибюле Шура Довгалюк.
– Все в порядке! – крикнул он и энергично потянул ее за локоть.
Сначала он повел Элеонору к себе в кабинет, где дал переодеться в рабочее платье и, не слушая возражений, напоил очень горячим и невероятно мерзким кофе. Потом проводил к Воинову.
Его уже перевели из палаты наблюдения в хирургическое. Была там маленькая комнатка, где хранили старое оборудование, а на свободном пространстве размещали тяжелых больных. Именно сюда и поместили Константина Георгиевича, причем Элеонора, как ни была она взволнована, сразу заметила, что весь драгоценный хлам перемещен в коридор.
Воинов лежал, уже в сознании, и улыбался ей. Поставив молоко на подоконник, Элеонора придвинула к постели табурет и села. Оба молчали. Константин Георгиевич был слишком слаб, а она слишком взволнованна, чтобы говорить.
Около восьми с обходом нагрянул Знаменский. В таком превосходном настроении, что Элеонора немного испугалась.
Хитро посмеиваясь, профессор достал из кармана халата тусклый обломок металла:
– Вот он, виновник торжества. Хотел лично вручить, зная, как вы, солдаты, любите эти трофеи.
Воинов улыбнулся. У него не было сил взять осколок в руки, а Элеонора тоже не очень хотела прикасаться к «трофею». Видя ее замешательство, Александр Николаевич положил осколок в тумбочку.
– Что ж, Константин Георгиевич, мы постарались, но и вы держались молодцом! Теперь для выздоровления вам нужно только слушаться Элеонору Сергеевну и делать все, что она говорит. И вот еще одно условие: ни при каких обстоятельствах не вспоминайте, что вы доктор! Как бы ни хотелось, и какой бы ахинеей ни казались вам наши предписания. О, милая Элеонора Сергеевна, если бы вы только знали, как тяжко лечить врачей… Есть такой термин: внутренняя картина болезни. Так вот у всех захворавших докторов это очень мрачное, чудовищно депрессивное и, как правило, абстрактное полотно.
– Черный квадрат, – еле слышно подсказал Воинов.
– Вот именно!
Он фамильярно потрепал Воинова по руке, посмотрел температурный лист и вышел, приказав готовиться к перевязке.
Константин Георгиевич был очень слаб. Операция, повернув его организм на выздоровление, все же забрала остатки сил.
Гнойный очаг ликвидирован, но дистрофия сама по себе тяжела. Для поддержания жизни организм, не находя другого источника энергии, расщепляет мышечные ткани, и от этого каждое прикосновение к телу человека становится болезненным. А застарелая рана, которой предстоит долгое заживление…
Чисто физически Воинов сейчас переносил больше страданий, чем когда просто ждал смерти.
Элеонора старалась изо всех сил, кормила его с ложки, как маленького, как можно удобнее устраивала в постели, но иногда приходилось причинять Константину Георгиевичу боль ради его выздоровления. Например, массаж или лечебная гимнастика. Как она проклинала себя, разминая эти истаявшие мышцы! Если бы только ей сказали, что это не обязательно… Но Знаменский особенно подчеркивал необходимость активных и пассивных движений. Иначе пневмония, тромобоэмболия и пролежни! Только это понимание давало ей силы не отступиться, глядя, как Воинов прикусывает губу от боли.
Она всегда восхищалась Константином Георгиевичем, но только теперь в полной мере поняла силу его духа. Сказала бы «величие души», если бы это не звучало слишком пафосно. Он оказался самым терпеливым больным, какого ей только приходилось видеть. Ни одного стона, ни слова упрека, ничего. Наоборот, всегда ободрял ее, говорил, что у нее волшебные ручки и ему ни капельки не больно, хотя Элеонора прекрасно знала, что это не так.
У больного была одна-единственная претензия к сиделке: она слишком мало отдыхает. Но Элеонора не чувствовала усталости, надежда на выздоровление Воинова вызвала в ней огромный прилив сил, и двух-трех часов сна на банкетке оказывалось вполне достаточно.
И на ежедневных перевязках Константин Георгиевич держался очень мужественно. Калинин, которого назначили лечащим врачом, волновался, а Воинов так спокойно ободрял его, будто был не пациентом, а наставником, обучающим молодого коллегу. Как ни был он слаб, для всех находил улыбку и ласковое слово.
И как-то получилось, что весь госпиталь влюбился в Воинова, не как в хорошего доктора и героя Гражданской войны, а просто как в идеального пациента. Все, кто видел его хотя бы раз, горячо желали ему выздоровления и предлагали помощь. Нянечки намывали палату до полной стерильности, еду приносили ему первому, пока не остыла, а разрешение на белье растрогало Элеонору до слез. Из-за большой гнойной раны Воинову требовалось менять постельное белье хотя бы раз в сутки, а то и чаще. Она не ждала и не просила привилегий, собиралась принести свои простыни и стирать сама, но сестра-хозяйка, таинственно улыбаясь, показала ей шкафчик, где можно всегда взять чистое белье.
Остродефицитная глюкоза, витамины – для Константина Георгиевича находилось все.
В первые же приемные часы явилась Елизавета Ксаверьевна. Она принесла очередную порцию монографии и узелок из фамильной салфетки с затейливым вензелем. Внутри обнаружилась небольшая порция черной икры, сервированная по всем правилам, на льду.
Элеонора отшатнулась, а Воинов закатил глаза:
– Елизавета Ксаверьевна, это же целое состояние. Я никак не могу…
– Так, юноша! Я прожила долгую жизнь и сама прекрасно знаю, кого и чем мне кормить! Всякие молокососы не будут мне указывать, уж поверьте!
– Но…
– Вам, молодой человек, если хотите поправиться, сейчас следует открывать рот только для того, чтобы принять лекарство, ясно?
– Ясно.
Шмидт стала приходить каждый день и приносить понемногу то красной, то черной икры. О том, сколько это стоит, Элеонора просто боялась думать, а категорически запретить тоже не могла, ведь для Воинова такая еда была очень полезна.
– Я должна была вызваться подменить вас, моя милая, – хмыкнула Елизавета Ксаверьевна, когда Элеонора провожала ее, – но идея ухаживать за больным, тем более за мужчиной, вгоняет меня в ужас. Лучше я облегчу свою совесть таким образом.
Визит старой девы напомнил Воинову о монографии. Через два дня после операции он уже стал диктовать Элеоноре заключение. О том, чтобы принести машинку в госпиталь, не было и речи, она писала от руки, получалось медленнее, и Воинов злился.
– Но, Константин Георгиевич, к чему теперь спешить? Давайте подождем, когда вы окрепнете, – робко сказала она.
– Нет, я не могу так рисковать. Мало ли что. Нет-нет, все будет хорошо, но лучше перестраховаться.
И Элеонора с горечью поняла, что сам он не верит в свое выздоровление…
Она присела на краешек постели, взяла его руку и стала тихо говорить, как через десять лет он, маститый профессор, возьмет в руки свою первую монографию и как стыдно ему станет, что он так спешил и измучил совершенно бедную сестру милосердия.
- Предыдущая
- 63/72
- Следующая
