По дороге к концу - Реве Герард - Страница 32

• Предыдущая
• 32/70
• Следующая

Вот так, к счастью, тут все уладилось. А теперь, милые соотечественники, где бы вы ни были — в объятия Морфея и давайте смотреть десятый сон! (Уже действительно почти два часа ночи — совсем не в моем стиле бодрствовать допоздна, ну да, иногда обстоятельства вынуждают.)

Пятница, 26 июля. Вчера утром, несмотря на то, что предыдущим вечером я поздно закончил работать, я опять очень рано поднялся. Как и планировал, я остался в своей комнате и попробовал писать целый день, почти довел себя до слез, и все безрезультатно — кровать покрывалась скомканными и разорванными листами. К концу дня у меня опять поднялась температура, на которую можно не обращать внимания, потому что все здесь — не только в этом отеле, который, кстати, во многом лучше других, где я проживал, но в этой стране, в общем, — заражено и гниет, и Смерть почти ощутимо парит в воздухе. Что это было — дизентерия, малярия, Летучее Воспаление Кишок или понос, я так никогда и не узнаю, а желания довериться какому-нибудь испанскому коновалу нет. Целый день работы меня, конечно, облагородил, но беготня в туалет так вымотала, что я улегся в постель еще до темноты. О «заслуженном, бодрящем отдыхе» и речи не было. А вот так часто красиво описываемое в романах, в пассажах о смертном одре и борьбе со смертью, «слияние воображения и действительности» имело место быть: сначала просто парения; потом раздирающий, смертельный страх, какой я испытывал и раньше, но всего пару раз, на улице, а однажды перепугался буквально до смерти в амстердамском Пчелином Улье^[190] (ни разу в ХЕМЕ); впоследствии попеременное увеличение и уменьшение комнаты в размерах и, наконец, нашептывание — которому я почти последовал, — чтобы я выпрыгнул со второго этажа; все это сопровождалось бесплодными попытками заговорить или закричать, а, в конце концов, через дверь, которая, клянусь, я в этом уверен, была закрыта и на замок, и на защелку, проскользнуло Ухмыляющееся Существо, чье появление — быть может, отрежиссированное Древним Змием — должно было представлять собой ядовитую пародию на события в Троицын День, от одного вида этого существа можно было кинуться искать защиты у кого угодно. И внимательного читателя вряд ли удивит то, что сегодня утром я был очень рад тому, что снова наступил день. Приветствую тебя, священный свет (Многих, многих благ!) Покой и Тишина снизошли на мою душу, и теперь, когда я, «усталый, но довольный», сижу за столиком в углу, уставившись перед собой, мне в голову вдруг приходит мысль, что, вполне возможно, Бог приговорил меня всю дальнейшую жизнь провести в отелях: мысль эта сперва вызвала во мне недолгое, но саднящее чувство Печали, зато потом наполнила меня немалозначительным восторгом. Если это действительно так, то я подчинюсь — во-первых, потому что это хорошо и прилично: иметь возможность помогать Ему в осуществлении рая на земле, а во-вторых, потому что это напрасный труд — злиться или сопротивляться, когда ничего не можешь изменить. Я знаю наверняка, что буду и дальше прославлять Бога «в слове и в сочинениях», хотя еще придут дни, когда станет казаться, что я больше не выдержу, с рецидивами, с бросанием предметов из окна на головы прохожих, и так далее, потому что судьба моя будет тяжела. По Сартру, комната отеля есть ад, пусть многие считают, что это невеликая находка, да еще и клише — но так оно и есть. У Сартра они иногда не приходят, даже если позвонить; у меня же они приходят всегда, несмотря на то, что я никогда не звоню: можно так резюмировать. Они «пришли» еще в самом первом отеле: Отель «Braganga» в Лиссабоне (completamente remodelado; ELEVADOR; conforto, asseio e modicidade de preos; OPTIMA COZINHA; Man Spiicht Deutsch),^[191] безупречный отель третьей категории, прицепиться не к чему, я и далек от этой мысли и не хочу сплетничать, но я не мог и до сих пор не могу понять, почему каждый раз, когда я выходил или входил, бледненький и совсем некрасивый мальчик, спотыкаясь, должен был бежать через весь вестибюль, чтобы вовремя открыть передо мной дверь, в то время как я сам могу это сделать без малейших усилий, — я еще не встретил никого, кто мог бы объяснить мне причину. Порядок всюду наводит Горничная, в том числе и в непонятном и уникальном багаже иностранцев, а ведь никто не хочет, чтобы она там рылась и раскладывала все по законам собственной логики, так что затем никто ничего не может найти и каждый раз, обливаясь потом, думает, что его обокрали. (Когда-нибудь я наберусь храбрости потребовать, чтобы со дня приезда вплоть до отъезда никто, кроме меня самого, не входил в мою комнату: я скажу, что провожу Научный Эксперимент, или что я должен добыть Золото из простого металла, или что-нибудь в этом роде.)

Комнаты эти полны Ужаса и Опасности, но самое страшное — это входить и выходить. (Хотя как-то раз, много лет тому назад, когда я вместе с *** остановился в отеле в Тулоне нам дали ключ от комнаты, более того, даже ключ от входной двери отеля, и нам не приходилось уведомлять, пришли мы или вышли, так что однажды с центральной площади мы притащили с собой Солдата, который при ярком освещении оказался гораздо менее привлекательным, в грязно-сером белье и с блеклой, как у ощипанной курицы, кожей и который хуже, чем мы, говорил по-французски; в сношении с ним, из-за повышенного уровня алкоголя в крови, ни одному из нас не удалось дойти до полного насыщения, но именно я, зажмурившись, обнюхивая и ощупывая подушечками пальцев солдатскую фуражку, на несколько секунд смог-таки приблизиться к концу. Но это редкие исключения из правил, отели из снов, которые при последующем посещении города, хоть адрес был тщательно записан, невозможно найти и существование которых, даже сама возможность их существования, упрямо отрицается всеми, кого ни спросишь.)

Поэтому все четыре дня, проведенные в Лиссабоне, я пытался, насколько это было возможно, совмещать необходимые закупки с туристической жаждой прогулок по городу и проходить по вестибюлю приходилось не больше двух-трех раз в день; но, когда я проскальзывал в комнату, мне было трудно избежать тупого просиживания в ней, при котором обычно возникает чувство, что ты слишком устал, слишком немощен или слишком вспотел, чтобы пересилить самого себя и расстегнуть брюки, так что остается только сидеть и глядеть на чудаковатую театральную мебель, которую «в обычной жизни» вы нигде не найдете и по стилю которой довольно сложно, на первый взгляд, определить (Все в Одном, III), находитесь ли вы в Париже, Лиссабоне, Севилье или Хэрроу и Вилстоуне: кровать, увенчанная медными шарами, вызывающая страх умереть в одиночестве; тумбочка с мраморной столешницей и апельсиновыми шкурками в ящике; раздвижной столик, слишком низкий, для того, чтобы за ним писать, а для всего прочего совершенно бесполезный, к тому же шатается, потому что одна из ножек зависает в нескольких сантиметрах от пола, из-за чего таинство наполнения первого бокала красного вина заканчивается здоровенным пятном на одежде; секретер, который не похож ни на обычный, ни на письменный стол, за которым также невозможно писать; двухдверный подвесной шкаф с зеркалами, которые, порождая депрессию, приводят к чрезмерному мастурбированию; две лампочки, одна над кроватью, а другая на потолке, иногда еще третья над раковиной, но редко случается, что все три в состоянии гореть одновременно, причем все вместе они не дают и 75 ватт; и, наконец, уже упомянутая ранее тюлевая гардина: сквозь нее, в любом городе земного шара, в комнату падает тот же просеянный свет, под лучами которого должны бы мучиться Связанные Мальчики, коих здесь, конечно же, нет, уж точно не в третьеразрядном отеле, так что приходится, сидя на краю кровати и подвывая, пытаться контролировать страхи, в то время как в коридоре по плиточному полу шаркает Гостиничное Существо — не человек и не животное, но нечто, способное смеяться, и ненадолго останавливается с другой стороны двери, которая, как вспоминаешь вдруг — и сердце почти перестает биться от страха, — не заперта. Бог мне свидетель, я далек от желания вас опечалить (будто в мире и так недостаточно горя), и не верьте, пожалуйста, всем этим россказням, что я негативно отношусь к жизни и тому подобное, как говорит, например, «Сенатор» (белый пепел) Алгра, потому что я живу для других, и это факт, и «сокровищница моей души» обогащает народ и тем самым — конечно, опосредованно — все человечество. Красота есть на свете — я буду последним, кто станет это отрицать. Так, вчера я получил письмо от Молодого Человека Р. (чье прежнее удобное прозвище мы больше не употребляем, и теперь я могу описать его лишь с помощью следующих слов: «молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения»), который, будучи мной приглашен, жил в этом отеле с середины до конца июня; в письме он сообщает, что смертельно больная обезьянка Н. получил Премию Ван дер Хоогта,^[192] кроме того, видимо, в качестве венца его славы, делегирован на Writers Conference в Эдинбург. Вот такие вещи идут мне на пользу и являются гораздо более приятными новостями, чем все эти сообщения в газетах об убийствах и изнасилованиях. Я очень рад за Н., в основном, из-за этой премии, а если теперь еще остались у кого-то сомнения в том, что он самый великий живущий нидерландский писатель, то я вообще отказываюсь во что-либо верить, и жизнь потеряет для меня всяческий смысл. На эти деньги он сможет, наверное, снять квартиру побольше, так что его жене теперь не придется пересиживать в кухне творческий процесс. Да и в Эдинбург съездить тоже хорошо, ему не мешает проветриться, хоть на мой взгляд это и странно — посылать на конгресс в Великобританию человека, не говорящего по-английски. Но там можно и на французском говорить, несмотря на то, что ни одна душа тебя не станет слушать, за исключением пары выскочек в зале, которые, кажется, шиллингов за шесть могут взять напрокат наушники с антенной и переводчиком в придачу; так, не надо брюзжать, вы чертовски хорошо понимаете, что я хочу сказать. И если руководителем будет снова чокнутый Джон Кэлдер,^[193] то вам во всяком случае нет нужды читать газетные статьи: в моем «Письме из Эдинбурга» прошлого года вы найдете правдивое отображение событий на Конференции 1962-го года. (Воспоминания, кажется, 29-летней давности, с Острова Тексель,^[194] о помешанном, который запихивал в рот бумагу и жевал, а также о тамошнем старике, продавце «погодных деревьев»: «Вы все время спрашиваете, какая будет погода — ну, почему бы вам не купить „погодное дерево“, ребята, тогда вы всегда будете знать, какую погоду ждать…»^[195] Мужик этот теперь уже, наверное, умер, ну, какой смысл об этом говорить. «У людей наоборот: из бабочки гусеница».^[196] О, Человек! Не забывай, \ Что смертен ты и недалече рай. \ А жизнь твоя — всего Обман, \ Преходящий, зыбкий туман, \ Иль жаждущий солнца Росток, \ Но сорван цветок, \ Иль что Трава — \ Вчера еще жива, \ А днесь в хлеву сохранена.^[197]) Хочется надраться: я уже немного принял на грудь, кстати.

• Предыдущая
• 32/70
• Следующая