Попугай Флобера - Барнс Джулиан Патрик - Страница 34

• Предыдущая
• 34/47
• Следующая

13. Он был отвратительно груб с женщинами.

Женщины любили его. Он наслаждался их обществом, а они его; он был галантен, флиртовал и спал с ними. Но он не хотел жениться. Разве это грех? Возможно, порой его интимные связи носили чрезмерно острый и пикантный характер, но они не противоречили его времени и вкусам своего класса. Кого в девятнадцатом веке не порицали за это? Во всяком случае, Гюстав стремился быть честным в своих сексуальных связях, поэтому предпочитал проституток гризеткам. Эта честность принесла ему больше неприятностей, чем могло бы принести лицемерие — например в отношениях с Луизой Коле. Каждый раз, когда он говорил ей правду, она звучала как жестокость. Луиза была стервой, разве не так? (Позвольте мне самому ответить на этот вопрос. Да, я считаю ее стервой; она и вела себя соответственно, хотя мы знаем лишь то, что рассказал нам о ней Гюстав. Возможно, кто-то другой напишет нам о ней; впрочем, почему бы нам не воссоздать Версию Луизы Коле? Я мог бы сделать это. Да, я, пожалуй, сделаю это.)

Если позволите мне заметить, немало из ваших обвинений можно будет пересмотреть и собрать под общим заглавием: Мы не понравились бы ему, если бы он узнал нас. Он же, возможно, согласился бы признать себя виновным лишь только для того, чтобы посмотреть, какие у нас станут лица.

14. Он верил в Красоту.

Кажется, мне заложило ухо. Возможно, это сера. Дайте мне минуту, я зажму нос и чихну через уши.

15. Он помешался на стиле.

Вы несете вздор. Неужели вы до сих пор думаете, что повествование раскручивается в галльской манере: Идея, Форма и Стиль? Если так, то вы делаете первые робкие шаги в художественной литературе. Вы хотите знать некие правила для писателя? Очень хорошо. Форма это не пальто, которое можно накинуть на голую плоть мысли (старое сравнение, из флоберовских времен); форма это и есть сама плоть мысли. Невозможно представить себе Идею без Формы и Форму без Идеи. Все в искусстве зависит от мастерства исполнения: история о вше может быть такой же прекрасной, как история об Александре. Каждый должен писать, руководствуясь своими чувствами, но эти чувства должны быть искренними, а все остальное — к черту. Если строка хороша, она уже не принадлежит ни к какой из школ. Строка прозы должна быть столь же безупречной, как строка поэзии. Если окажется, что вы хорошо пишете, вас обвинят в отсутствии идей.

Это все максимы Флобера, кроме одной. Принадлежащей Буйс.

16. Он не верил в то, что у Искусства есть социальная цель.

Да, не верил. Это скучно. «Вы приносите скорбь, — писала ему Жорж Санд, — я приношу утешение». На это Флобер ответил: «Я не могу поменять себе глаза». Произведение искусства это пирамида, которая стоит одна, бесполезная, в пустыне, шакалы мочатся у ее подножия, а буржуа карабкаются на ее вершину; сравнения можно продолжить. Вы хотите, чтобы искусство было лекарем? Вызовите карету «скорой помощи», карету «Жорж Санд». Вы хотите, чтобы искусство говорило вам правду? Пошлите за каретой «Флобер», и предупреждаю: не удивляйтесь, если она переедет вам ноги. Послушайте, что сказал поэт Оден: «Поэзия ничего не меняет». Не воображайте, что Искусство это нечто такое, что должно поднять ваш дух или уверенность в себе. Искусство не brassiиre [15]. Во всяком случае, в английском смысле слова. Не забывайте, что по-французски brassiиre это спасательный жилет.

А теперь послушайте мою историю. Я настаиваю на этом. Тогда берите меня под руку вот так, и мы пройдемся. У меня есть что рассказать, вам это понравится. Пройдемся по набережной, а затем йо мосту — нет не по этому, по второму, — и, возможно, выпьем коньяку где-нибудь и подождем, когда немного приглушат свет фонарей, а потом вернемся назад. Пойдемте, надеюсь, вы не побаиваетесь меня? Что за взгляд? Вы считаете меня опасной женщиной? Это своего рода комплимент — я его принимаю. Или, возможно… возможно, вы боитесь того, что я собираюсь рассказать? Ага… но уже поздно. Вы взяли меня под руку, вы теперь не можете меня бросить. Ведь я старше вас, вы обязаны оберегать меня.

Меня не интересуют сплетни. Опустите ваши пальцы чуть ниже, на кисть моей руки, и нащупайте мой пульс. Сегодня я не жажду мести. Кое-кто из моих друзей поучает меня: Луиза, ты должна отвечать ударом на удар, ложью на ложь. Но я не хочу этого. Конечно, я немало лгала в своей жизни — или, как любите в этом случае говорить вы, мужчины, — я плела интриги. Но женщины плетут интриги тогда, когда они слабы, а лгут от страха. Мужчины интригуют, когда они сильны, а лгут от высокомерия, заносчивости. Вы не согласны со мной? Я говорю на основании собственных наблюдений, у вас, я полагаю, они могут быть другими. Видите, я совершенно спокойна. Я спокойна потому, что чувствую себя сильной. А что это значит? Возможно, когда я сильна, я тоже умею интриговать по-мужски. Ну, хватит, не будем усложнять все.

Я не нуждалась в том, чтобы Гюстав вошел в мою жизнь. Давайте обратимся к фактам, мне было тридцать пять, я была красива. Я была… известна. Сначала я покорила Экс, потом Париж. Я дважды получала академическую премию за свои стихи, я перевела Шекспира. Виктор Гюго звал меня сестрой, Беранже — музой. Что касается моей личной жизни, то мой муж был весьма уважаемым человеком в своей профессии; мой… покровитель был одним из блестящих философов своего времени. Вы не читали Виктора Кузена? Вам стоит его почитать. Ум редкого обаяния. Единственный человек, который по-настоящему понимал Платона. Кстати, он друг вашего философа мистера Миля. А потом были — или же совсем скоро будут Мюссе, Виньи, Шамфлери. Я не хвастаюсь своими победами. Мне незачем это делать. Но вы просто должны понять, о чем я говорю. Я была свечой, а Гюстав мотыльком. «Сократова жена» удостоила улыбкой этого безвестного поэта. Я же стала его удачей, а не он моей.

Мы с Гюставом встретились у Прадье. Бывать там стало для меня обыденностью, но не для него. Мастерская скульптора, свободные разговоры, обнаженные модели. Смесь полусвета и три четверти света. Здесь все мне было знакомо (да, кстати, всего несколько лет назад

я танцевала здесь с прямым как доска студентом-медиком по имени Ахилл Флобер). На сей раз я была там не просто дамой из публики, решившей посмотреть работы скульптора. Я должна была позировать Прадье. А Гюстав? Не хочу быть грубой, но когда мой взгляд впервые упал на него, я сразу же поняла, что это за тип человека: большой, нескладный провинциал, рад и взволнован тем, что наконец попал в артистическое общество. Манера говорить у таких провинциалов мне тоже была знакома, — смесь напускной самоуверенности и настоящего страха. «Почему бы вам не заглянуть к Прадье, мой мальчик, там всегда найдется какая-нибудь маленькая актрисочка, которая охотно и с благодарностью станет вашей любовницей». И у юноши из Тулузы или Пуатье, Бордо или Руана, втайне лелеющего мечту о долгом визите в Париж, начинался полный сумбур в голове от снобизма и вожделений. Я их понимаю, я сама была провинциалкой. Свой путь из Экса я проделала давно, лет двенадцать тому назад, и он был долгим, поэтому я всегда угадывала в других эту тайную тягу к путешествию.

Гюставу было двадцать четыре. Для меня возраст ничего не значит, для меня главное любовь. Я не собиралась впускать в свою жизнь Гюстава. Если бы мне нужен был любовник — признаюсь, успехи моего мужа оставляли желать лучшего, дружба с философом находилась в состоянии некой турбулентности, — я не остановила бы свой выбор на Гюставе. Однако я терпеть не могу толстых банкиров. К тому же в таких случаях не ты сам ищешь и не ты выбираешь, не так ли? Тебя выбирают, выбирают для любви вследствие какой-то таинственной баллотировки, и результат обжалованию не подлежит.

Я не покраснела от стыда из-за разницы в нашем возрасте. С какой стати? Вы, мужчины, в любви ужасные конформисты с провинциальным воображением, вот почему нам всегда приходится похваливать вас, поддерживать, прибегая к выдумкам и маленькой лжи. Итак, мне было тридцать пять, Гюставу двадцать четыре. Я это уже сказала и хочу на этом закончить. А если вы, возможно, не хотите, то в таком случае я отвечу на ваш непроизнесенный вопрос. Если вам хочется разобраться в умственном состоянии пары, собирающейся вступить в связь, то лучше обратиться не ко мне. Поинтересуйтесь Гюставом. Почему? Я напомню вам две даты. Я родилась 1810 году, в сентябре, 15-го числа этого месяца. Вы помните мадам Шлезингер, женщину, которая первой оставила шрам на юном сердце Гюстава, женщина, общение с которой было судьбой обречено на неудачу, женщина, которой он тайно гордился и ради которой сделал свое сердце каменным (а вы обвиняете слабый пол в тщетных романтических мечтаниях). Так вот, мне случайно стало известно, что эта мадам Шлезингер родилась тоже в 1810 году и тоже в сентябре, позднее меня на восемь дней; точнее, 23 сентября. Понимаете?

• Предыдущая
• 34/47
• Следующая