Попугай Флобера - Барнс Джулиан Патрик - Страница 35

• Предыдущая
• 35/47
• Следующая

Взгляд, которым вы смотрите на меня, мне знаком. Я полагаю, вы хотите услышать от меня, каким любовником был Гюстав. Мужчины, я знаю, любят с интересом и даже с некоторым пренебрежением поболтать об этом, словно вспоминают последний ужин, блюдо за блюдом. Слишком много бесстрастия. Женщины не такие, во всяком случае, когда речь идет о деталях; недостатки, о которых они упоминают, редко бывают физического характера, о чем с большим удовольствием говорят мужчины. Мы ищем то, что поможет нам узнать характер партнера — хороший он или плохой. Мужчины ищут то, что может польстить им. Они так самоуверенны в постели, куда больше, чем женщины. А в жизни, должна сказать, разница между полами не столь очевидна.

Я буду отвечать более свободно, потому что вы это вы; и потому, что я говорю о Гюставе. Он сам всегда любил поучать всех, говорил о честности артиста, о том, что не надо говорить языком буржуа. Что ж, если я слегка приоткрою завесу, то в этом будет виноват он сам.

Он был страстен, мой Гюстав. Нелегко было мне, видит Бог, встречаться с ним, но если он приезжал… Из всех стычек и ссор, возникавших между нами, ни одна не происходила ночью. Тогда мы мгновенно оказывались в объятиях друг друга; страсть перемежалась любовными ласками, нежными играми. Он привозил с собой «воду из реки Миссисипи» и, приговаривая, кропил ею мою обнаженную грудь в знак нашей любви. Он был молодым крепким юношей, и я восхищалась его силой. Однажды он подписал свое письмо ко мне: «Твой дикий парень из Эверона».

Он, как и многие здоровые молодые люди, был в плену обманчивой иллюзии о том, что женщина судит о силе страсти мужчины по количеству обладаний ею за ночь. Что ж, в какой-то степени это так, кто станет это опровергать. Это похвально, не так ли? Но не это в конечном счете главное. А спустя какое-то время, когда Гюстав рассказывал о своих встречах с женщинами, это уже стало звучать как рапорты о военных победах. Вспоминая визит к проститутке, к которой он частенько наведывался на улицу Де Ля Сиюнь, он хвастливо сообщал мне: «Вчера я сделал пять выстрелов». Это была привычная для него форма объяснения. Мне это казалось просто грубым, но я пропускала мимо ушей: ведь мы с ним были артистами, понимаете. Но эта метафора мне запомнилась. Чем больше выстрелов, тем ближе смерть и конец. Неужели этого хотят мужчины? Неужели им нужен труп как доказательство их мужской силы? Мне кажется, да, а женщины, привыкшие льстить, не забывают заканчивать в нужный момент восклицаниями: «Я умираю! О, я умираю!» — или чем-то подобным. Я же после любовных встреч нередко чувствовала, каким острым и цепким становится мой ум, как ясно я видела все вокруг, как рождаются стихи. Но я не столь глупа, чтобы мешать любимому своим бормотанием, и предпочитала изображать из себя удовлетворенную покойницу.

В царстве ночи между нами была гармония. Гюстав не был робок и не был узко ограничен в своих вкусах. Я же — зачем мне было быть скромницей, — я была, без сомнения, самой красивой, самой известной и самой желанной женщиной, с которой ему удавалось переспать (если у меня была соперница, то только странный зверь, о котором я расскажу вам позже). Он, естественно, временами нервничал, сознавая мою красоту, а временами был излишне доволен собой. Я его понимала. До меня он знал лишь проституток и, разумеется, гризеток да еще друзей, Эрнеста, Альфреда, Луи, Макса: банду студентов, какими я их считала. Братство, скрепленное содомией. Нет, пожалуй, это несправедливо, я не знаю точно, кто, когда, как, хотя я знаю, что Гюстав никогда не отказывался от двоякого смысла в шулерской игре. Но я также знаю, что он не уставал смотреть на мое обнаженное тело, когда я лежала на животе.

Я была другая, понимаете. С проститутками все было просто, гризетку тоже можно привлечь деньгами; мужчины же совсем другие — у их дружбы, даже самой крепкой, есть свой хорошо известный предел. А любовь? Когда теряешь себя? К тому же такое партнерство это равенство. Он не посмеет так рисковать. Я была единственной женщиной, к которой он был достаточно привязан; и все же он решился унизить меня из страха. Мне кажется, что всем нам оставалось лишь пожалеть Гюстава.

Он присылал мне цветы. Особые цветы; обычный поступок необычного любовника. Однажды он прислал мне розу. Он срезал ее с живой изгороди у себя в Круассе утром в воскресный день. «Я целую ее, — писал он. — А ты тоже быстро поднеси ее к губам, а затем положи сама знаешь куда… Adieu! Тысяча поцелуев. Я твой с вечера до утра, и с утра до вечера». Кто мог устоять перед такими чувствами? Я поцеловала розу, а вечером в постели выполнила пожелание Гюстава. Утром, проснувшись, я увидела, что от моих движений бутон розы рассыпался на ароматные тонкие лепестки. Простыни пахли воздухом Круассе, тем местом, которое — я этого еще не знала — будет навсегда закрыто для меня. Два розовых лепестка оказались между пальцев ноги, а на внутренней стороне правого бедра я заметила тонкую царапину. Гюстав, переполненный чувств, как всегда неуклюжий, забыл срезать со стебля шипы.

Следующий подарок был не столь удачным. Гюстав отправился в путешествие по Бретани. Имела ли я право возражать? На целых три месяца! Мы были знакомы меньше года. Весь Париж знал о нашей страстной любви, и вдруг он уезжает на три месяца в компании с Дю Каном. Наша связь должна была быть такой, как у Жорж Санд с Шопеном, и даже еще крепче! Вместо этого Гюстав предпочел исчезнуть на три месяца с этим амбициозным мальчишкой у него на содержании. Разве это не причина, чтобы устроить скандал? Разве это не явное оскорбление, попытка унизить меня? Однако, когда я публично при всех высказала ему все, что думала об этом (я не стесняюсь своей любви — почему я должна ее стесняться? Я готова высказать все прилюдно в зале ожидания вокзала, если понадобится), тогда он сам вдруг обвинил меня в том, что я унизила его. Представляете! Он рвет со мной связь. Ultima[16], написала я на его последнем письме, которое он послал мне перед отъездом.

Конечно, это не было его последним письмом. Как только он начал свои шатания по этой скучной сельской местности, делая вид, что ему интересны здешние заброшенные шато и нищие церкви (три месяца!), он вдруг Заскучал без меня. Письма шли одно за другим, полные извинений, признаний в любви и просьб ответить. Он всегда был таким. Когда он в Круассе, он мечтает о горячем песке и мерцающих водах Нила, а на Ниле скучает по мокрым туманам и крышам Круассе. В сущности, он не любил путешествовать. Ему нравилось мечтать о путешествиях, вспоминать о них, но не путешествовать. Только один раз я согласилась с Дю Каном, когда тот сказал, что Гюстав из всех видов путешествий больше всего любит один: лежать на диване и смотреть на пробегающую мимо вереницу пейзажей. А что касается знаменитого путешествия на Восток, то Дю Кан (да, ненадежный и ненавистный Дю Кан) утверждал, что большую часть их путешествия Гюстав находился в состоянии полной апатии.

И тем не менее, пока он бродил по этой скучной захолустной провинции со своим ненадежным другом, Гюстав прислал мне еще цветок, сорванный у памятника Шатобриану. Он писал мне о тихом море в Сан-Мало, розовом небе и сладких дуновениях ветерка. Прекрасная картина, не правда ли? Романтическая могила на каменистом мысе, где головой к морю покоился великий человек, прислушивающийся теперь к вечности, к отливам и приливам морских волн. Юный поэт, ощущающий в себе гения, преклонив колени, смотрит, как медленно гаснет на небе розовый закат, и думает — как обычно думают все молодые люди — о недолговечности жизни и о том, как все великое приносит утешение, а потом, сорвав цветок, неожиданно выросший из праха Шатобриана, посылает его в Париж своей прелестной возлюбленной… Мог ли не тронуть меня такой поступок? Разумеется, он меня тронул. Но я не могла не подумать о том, что цветок, сорванный с могилы, невольно напоминает мне, что он послан той, что совсем недавно написала Ultimaна последнем полученном ею письме. Не могла я не заметить и того, что это письмо Гюстава послано из Понторсона, находящегося в сорока километрах от Сан-Мало. Возможно, Гюстав сорвал цветок для себя и после сорока километров дальнейшего продвижения по Бретани вид цветка достаточно надоел ему? Или например — такое предположение возникло у меня, потому что наши с Гюставом души слишком похожи, — он сорвал цветок совсем в другом месте? Не слишком ли поздно пришло ему в голову сделать этот жест? Что ж, даже влюбленные бывают задним умом крепки.

• Предыдущая
• 35/47
• Следующая