Крестная мать - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 43

— Мне виднее! — Голос Захарьяна стал сух и суров, и Марийка даже пожалела о своей просьбе. Но в следующую секунду из нее будто бы кто-то вытолкнул эти слова: — И потом, Михаил Анатольевич, мы же для школьников, для детей работаем. А тут — шалаш, постель, голые Митя и Аленка…

— За мораль и нравственность спектаклей отвечаю я, Мария! Поняла? Как художественный руководитель и главный режиссер. С меня будет спрос. — Захарьян перешел на официальный тон. — Сам знаю, что можно, а что нельзя.

— И все же… мне стыдно. Просто стыдно, Михаил Анатольевич! Что уж мы совсем… Не русские, что ли? Я понимаю, на Западе так принято, а мы… у нас ведь другая культура!

Захарьян снисходительно усмехнулся.

— Мария, пойми: мы, русские, — вырождающаяся нация. Это объективный демографический процесс, поделать что-либо невозможно. Конечно, он идет очень медленно, и тем не менее идет. Ваше поколение — на сломе исторического развития, на рубеже эпох. И наша задача, я имею в виду театр, актеров, режиссуру, — лишь зафиксировать глобальный процесс, факт смены эпох, умонастроений, морали, наконец. Искусство не должно вмешиваться в политику, понимаешь? Только фиксировать события в судьбах и характерах, отражать свое время, быть летописцем. Мы с тобой — Зеркало! И не более того.

— Но как же так, Михаил Анатодьевич! Все мировое искусство воспитывало в человеке лучшие его качества — порядочность, любовь к женщине, преданность Родине и высоким гуманным идеалам… Это в последнее время массовая культура затмила все, затоптала.

— Да, искусство прошлого века и начала нынешнего, даже его середины, воспитывало, я с тобой согласен. Мы сеем «вечное» и «доброе», но по-своему. Методом отрицания. Не все зрители буквально воспринимают, допустим, сцены насилия, не все им следуют. Многие делают правильные выводы.

— У нас зрители, в основном, мальчишки и девчонки. Им трудно во всем разобраться.

Захарьян нетерпеливо шевельнулся.

— Все это теория, моя дорогая. Жизнь, рынок меня и тебя взяли за горло, за самое яблочко, ты должна это понимать. На «Чайку» или «Как закалялась сталь» сейчас никто не пойдет. Никто! Обществу теперь нужны зрелища, эротика, секс, драки, погони, убийства, наконец! — Он загибал на левой руке пальцы. — И я обязан давать ему такие спектакли, обязан! Иначе мы с тобой подохнем с голоду… Ну, ты, может, и не умрешь… — Он усмехнулся. — Мало ли у кого какие возможности. А я протяну ноги.

Марийка встала и пошла. Боже, что он несет?! И это тот самый Михаил Анатольевич, который еще год назад говорил прямо противоположные вещи! И что это за намеки? От кого он узнал о вечеринке? От Анны Никитичны, скорее всего. Теперь же все будут знать, все!

А из зала, вслед ей, раздались уже переливы властного голоса:

— Так, девочки, поехали дальше. Параша и Ольга Петровна, прошу вашу мизансцену и диалог. Начали!..

Пока Захарьян был занят с другими актерами, Марийка сидела за кулисами вместе с Саней Зайцевым. У того было прекрасное настроение, никакие посторонние мысли его, судя по всему, не одолевали. Он заигрывал с ней, приставал:

— Слышь, Марийка, чего ты там с Захарьяном сцепилась? Доказывала что-то. Ты делай, что он тебе велит, и вся недолга. Главреж, все-таки. — Саня все норовил обнять ее, потискать. Был он холост, Марийка ему нравилась, но никаких серьезных предложений он не делал. Чего спешить?

Она отпихнула его локтем.

Зайцев не обиделся, снова прилип к ней жарким и мускулистым бедром. Бедра у него широкие и толстые, как у девки.

— Платили бы хорошо, я что угодно сыграю. Хоть постельные сцены, хоть какие.

— Ты знаешь, до чего так можно докатиться?

— Знаю, знаю, — он снова приобнял ее за плечи. — А мы и так уже докатились. Одна сцена в шалаше чего стоит — голые да… — Саня не договорил, махнул рукой, но осуждения в его голосе Марийка все же не услышала. Значит, ему нравится эта сцена, а, может, он просто не хочет ссориться с Захарьяном. Дипломат, конечно, хитрюга. Он у Михаила Анатольевича в любимчиках, все знают. Но с Саней, правда, легко общаться. Мотылек: порх-порх! Послушал, согласился, дальше полетел, и с тем, и с этим согласился. Ни с кем не ссорится, никого не обижает. Не парень — душка! За это, наверное, его и любит главный режиссер. К тому же Зайцев и играет неплохо, этого не отнимешь.

— Слышь, мать, — переменил Саня тему. — Дай взаймы, а? «Поллимона» вот как надо! — И он полоснул себя ладонью по горлу.

— С ума сошел?! Да откуда у меня такие деньги?.

— Да ладно тебе. Половина театра уже все знает. Но я, например, не осуждаю, наоборот. Молодец! Так им и надо, этим спонсорам хреновым. Мне бы вот заработать.

Марийка окаменела. Потеряла дар речи и способность двигаться. Даже возразить, хоть жестом, хоть бы протестующим поворотом головы. Сидела, как истукан, не издавая ни единого звука, будто ее парализовало.

Саня, не дождавшись ответа, ушел. Его позвал Захарьян.

Велел сесть рядом с собой, помялся, не зная, видно, как начать разговор.

— Слушай-ка, дружище… Сейчас мы вашу сцену в шалаше будем репетировать. Ну, сегодня, как обычно, как решили.

— Но раздеваться с Полозовой будем, Михаил Анатольевич? Может, не стоит сегодня? Что-то она не очень…

— Да вот, в том-то и дело. Я с ней тоже беседовал, убеждал. — Захарьян закурил, забросил ногу на ногу, задумчиво смотрел на сцену, где актеры, воспользовавшись передышкой, затеяли шумную возню.

— Так вот, Саня, — Захарьян говорил в своей обычной манере. — Я хочу, чтобы спектакль наш прогремел, чтобы о нем заговорили, чтобы у него всегда был аншлаг. Я хочу потрясти зрителя. Но без вас с Марией мне это не удастся.

Зайцев податливо навострил уши, придвинулся почти вплотную к плечу главного режиссера, заглядывал ему в лицо преданными глазами.

— А что от меня требуется, Михаил Анатольевич? Вы же знаете, я всегда готов. Как пионер! — И он вскинул над головой руку.

— Да ты молодец, за тебя у меня душа не болит. — Захарьян потрепал своего любимчика по плечу. — А вот с Полозовой бы общий язык найти.

— Может, правда, ее Катей заменить, Михаил Анатольевич? С Катей мы вам чего угодно изобразим.

— Да Катя изобразит, конечно, — согласился Захарьян. — Но мне нужно, чтобы Полозова сыграла. В конце концов она тут работает. И у нее нюансы тоньше, убедительнее. А мне правда жизни нужна. Правда! Такая, как у Бунина. Понимаешь? Почему писатель может написать в своей вещи эротическую и даже сексуальную сцену, а я, режиссер, не могу ее поставить?! Абсурд! Наши зрители обо всем уже хорошо осведомлены, может быть, и лучше нас с тобой. Мы, в конце концов, можем пойти на компромисс, написать в афише: «Спектакль для юношей и девушек от шестнадцати и старше».

— Что от меня-то требуется? — с прежней готовностью спросил Саня — его уже разбирало любопытство.

Захарьян помедлил.

— Я хочу, дружище, чтобы у Мити с Аленкой все было по-настоящему, как в повести. Понял?

Зайцев от изумления некоторое время лишь хлопал длинными и загнутыми, как у девушки, ресницами. Наконец перевел дух:

— Это что же… настоящий половой акт?!

— Ну, ты же читал у Ивана Алексеевича: там не играются.

— Да-а… — Саня крутнул коротко стриженой лобастой головой. — Придумали вы, Михаил Анатольевич. Если у нас в Камерном театре Наташа Буйнова только раздевается в пьесе Бергмана, то нам с Марийкой, выходит, еще на одну ступеньку надо подняться?

Захарьян живо повернулся к нему.

— Вот именно! Это ты хорошо сказал — подняться на новую ступень. Искусство не может и не должно стоять на месте. Да и потом, Саня, нам не придется Америку открывать, все уже открыто! Мы лишь последователи, подражатели. Даже в Придонске нас опередили. И сезойа не пройдет, как в том же Камерном театре сделают то, что мы с тобой только собираемся.

— Ну, а как это все будет выглядеть, Михаил Анатольевич?

— Ну как, — Захарьян сдвинул брови. — Вы будете в шалаше, вечер, сумерки, ни черта же не видно… Света мы мало дадим — так, контуры тел, движения. Но — подлинные движения! Настоящие!