Любовь не терпит отлагательств (СИ) - Никитина Светлана Валерьевна - Страница 76

• Предыдущая
• 76/78
• Следующая

- Посмотри на меня, - приказал он властно, и я, словно это он управлял моей моторикой, подняла голову и посмотрела в его широко открытые глаза.

Я никогда не предполагала, что меня дотла способен уничтожить один его взгляд: увидевший в моих бегающих затравленных глазах правду, разочарованный, уязвленный, вмиг угаснувший и испепеляющий одновременно.

И оттолкнувшись кулаками от стола, он швырнул на него немного смятые листы и, не говоря ни слова, вышел, ушел из здания университета… Только бы не из меня, не из моей жизни! Не хлопай дверью!

Я с трудом разжала свои окоченевшие от напряжения и волнения кулаки и ледяными пальцами развернула… копию протокола слушания по делу Еремеенко Александра Викторовича от четвертого декабря две тысячи тринадцатого года.

Свидетели… Медведев Игорь Николаевич… Петров Дмитрий Иванович… Соколовская Ирина Николаевна…

И я вдруг взревела в голос, всхлипывая, уронив голову на сложенные на столе руки. Лида вздрогнула от неожиданности и подбежала ко мне…

Как-то я замолчала… Как-то, потому что на кафедре сидели еще несколько коллег. Как-то дошла до уборной, как-то плескала в лицо ледяной водой из-под крана… Как-то доехала до дома… Как-то доплелась до порога…

Вошла в полутемный дом. Пустой, гулкий и кричащий моей виной, моим страхом, моим одиночеством. Кричащий тишиной.

Я не остановилась ни на минуту. Туда-сюда по комнатам, туда-сюда вдоль дивана, туда-сюда от столовой до кухонной плиты и вокруг журнального столика. Слез нет. И Андрея нет. Несколько часов я заламывала руки, искусала нижнюю губу до крови. Он не придет. Пол-одиннадцатого. Что мне делать, если он не придет? Как я… сама? Как я буду сама в этом доме?

Нет, конечно, снаружи есть охрана, камеры видеонаблюдения.

Но… как я сама… внутри?

Сердце страшно болело от многочасового самоистязания. Ноги ломило от усталости. Но я не останавливалась ни на секунду, не могла. Знала, что сама виновата. То, что казалось единственным выходом во время встреч с Темычем, сейчас предстало в виде большой глупости.

Дверь открылась; я вздрогнула и замерла в дверном проеме гостиной, сцепив обе руки в один круглый кулачочек на уровне груди, и смотрела, как Андрей входил, снимал ботинки, куртку. Он наткнулся взглядом на меня, тоже дернулся, поставил ботинки в сторонку и прошел – сначала сам не зная, куда свернуть – мимо меня в гостиную, где сегодня не горел камин.

Андрей сел на диван, вздохнул, снова не зная, что ему здесь делать, и, наконец, включил телевизор.

Я стояла все так же в проеме и смотрела на его затылок. Как же хорошо! Он живой, здоровый, трезвый, телевизор смотрит, рядом, рядом! Мои застывшие руки затряслись, и я почувствовала, как глаза снова начинают наливаться слезами, обильно, доверху.

- Андрей! – еле слышно позвала я, не шелохнувшись.

Он и ухом не повел.

Я с трудом сделала шаг к дивану.

- Андрей! – выкрикнула я громко, зная, что он слышал меня и в первый раз.

Словно собираясь с силами, он вдохнул и сказал каким-то безликим голосом:

- Ир, пожалуйста, ничего не говори.

Я бесшумно всхлипнула.

Я рухнула на колени у дивана, сбоку от Андрея, вцепившись пальцами в широкий мягкий подлокотник.

- Андрей, выслушай меня, - прошептала я, чувствуя, как горячие тяжелые слезы скатываются по замерзшим щекам.

- Я не хочу тебя слышать, - тихо произнес он, но с пугающей категоричностью, присущей только ему.

- Ты должен меня выслушать! – плача, заголосила я. – Ты должен меня выслушать! Ты должен меня выслушать!.. Пожалуйста!.. Все совсем не так, как ты думаешь! Я хотела тебя защитить! У меня не было выбора! Артемьев меня шантажировал!.. Он бы тебя убил!

- Да надо было рассказать все мне!

- Я ПЫТАЛАСЬ! – вскричала я. – Но ты был так занят этим расследованием, что и слушать не стал! А потом стало поздно!

- Так значит, это я во всем виноват?! – вскочил Андрей с дивана. – В том, что ты за моей спиной снюхалась с моим врагом?!

- Я не снюхалась! – закричала я неистово прямо с колен. – Я не хотела! Я испугалась! Он мог тебя убить!

- Ты столько времени скрывала от меня общение с ним!

- Я пыталась! Пыталась! Андрей, я ни в чем не виновата! Я так боялась за тебя! За нас! Он сказал, что убьет!.. Я пыталась тебя защитить!

- Защити меня от своего вранья! – он так яростно сверкнул глазами, что я поняла, что он не простит, не поверит, не услышит, не теперь…

Я вскочила и побежала вверх по лестнице, спотыкаясь и не разбирая дороги, и заперлась в ванной комнате. Рыдая во весь голос и мокрая от слез, я села на пол, вжавшись в угол, и плакала, плакала, плакала, как никогда. Плакала навзрыд, ощущая давящую боль в груди от нехватки воздуха. Плакала, как ребенок, искренне, до конца и без остатка… вот только ребенка легко обидеть. Даже какая-нибудь мелочь может довести до слез. Плач для ребенка – способ заявить о протесте, выразить свое негодование, привлечь внимание, сообщить о своей обиде.

А я плакала всерьез. Только от боли. От боли, которую только взрослый может ощутить, причем, сам ее взрастив в своей душе. Плакала, потому что умирала от боли, от безысходности, от жгучей рези в груди.

Что-то во мне умерло в этот день. И я уже не знала, оживет ли оно когда-то. И плакала от этого. От пустоты, от смерти, от мертвой души…

Я, в ярко освещенной ванной, ощущала себя в кромешной темноте. Обхватив колени руками, я громко всхлипывала и рыдала, задыхаясь, в глазах стало темно, нечем дышать, кожа онемела, голова закружилась, и я потеряла сознание…

Я открыла глаза. Мне было светло, но очень холодно. Я приподнялась, помогая себе руками, и поняла, что лежу на полу в ванной, скрутившись калачиком. Я вытерла со щеки струйку слюны и попыталась подняться. Это оказалось не так просто – мышцы задеревенели, а руки, ступни и кончик носа были ужасно холодными.

Так и не разогнув до конца спину и колени, я осторожно вышла в коридор. Неизвестно, сколько я пролежала без сознания. На первом этаже горел свет. За окном темно, значит еще ночь. В спальне Андрея не оказалось. Я побрела вниз по деревянным ступенькам. Нашла его в гостиной, спящим на диване в той же одежде, в которой пришел. Похоже, наверх он не поднимался.

Я поплелась обратно в спальню, утомленная, как никогда, влезла под одеяло, чувствуя блаженное тепло, и уснула, закрыв отчаянно болевшие после слез глаза.

Утром я проснулась рано, но Андрея дома уже не было. Серое пасмурное небо за окном давило на плечи, не давая материи мысли сгущаться – ну хотя бы для того, чтобы найти себе занятие, дать рукам дело, чтобы не слоняться без толку, разъедая себе душу хмурыми раздумьями. Даже пар у меня сегодня нет. Посидеть в библиотеке? Не смогу я в таком состоянии углубиться в пособия! Но и дома находиться нет сил!

В итоге я поехала на Арбат, погулять по заснеженному скверу. Ходила по плиточному тротуару, скрытому под слоем снега, достававшим до моих щиколоток. Ходила долго, медленно, прогуливаясь, вдыхая аромат зимы и ледяных дождевых капель, белым покрывалом укрывших землю, клумбы, лавки, ветви деревьев и детскую площадку. Площадка напомнила мне дни, когда мы с Кристинкой играли на такой же, только у Любашиного дома. Когда крестница качалась, повиснув на гимнастических кольцах, и сообщила, что, если много тренироваться и стать сильной, можно полететь в космос. Тренироваться обязательно, иначе в ракету не пустят. Я удивилась и спросила, хочет ли она стать космонавтом, на что получила утвердительный ответ и увидела такое по-милому решительное детское личико. У детей, почему-то, совершенно особенное выражение решимости на лице, присущее только детству. Видимо потому, что они еще не разучились верить в собственные слова и в то, что все возможно… даже, если захотеть, можно в космос полететь.

Продолжая дивиться неожиданной для девочки детской мечте, я спросила, а, собственно, почему? «Потому что там никого. Тихо, легко и границ нет». Потом поковыряла веточкой в песке и добавила, как будто желая напомнить, что это говорит все-таки ребенок: «И планеты разноцветные, как мячики. У меня попрыгунчик на Юпитер похож».

• Предыдущая
• 76/78
• Следующая