Рельсы - Мьевиль Чайна - Страница 18

Но Воаму и Труузу нравилось. Кроме того, кое-какие события он пересказывал не приукрашивая. Например, извержение из земли полчища кротовых крыс; или про муравьиных львов, которые однажды глодали свою добычу прямо на виду их поезда; или про окрестности Боллона.

Он говорил, а Воам и Трууз ели; он говорил, а в небе уже встала яркая луна, и рельсы отвечали ей холодным блеском; он говорил, а вокруг дома шуршала и копошилась обычная ночная жизнь остова Стреггей. Его язык продолжал болтать, а мысли свободно витали вокруг Манихики в центре его мира. О том, что он видел на экране ординатора, он умолчал.

— Теперь ты настоящий мужчина, — сказал Трууз. — Можно тебе и с нами. Мы все трое взрослые. — При этих словах Трууза кузены горделиво переглянулись. — Будем поступать, как взрослые. Пойдем в паб.

И, хотя порой кузены выводили его из терпения, в тот вечер Шэм прямо-таки раздувался от гордости, шагая рядом с ними по крутым улицам Стреггея и поддевая время от времени носком ботинка какой-нибудь камень, который, прогрохотав по мостовым, утихал навеки где-нибудь в отдалении, возможно, даже в самом рельсоморье. Его отличное настроение почти не омрачил даже тот факт, что они пришли не куда-нибудь, а в «Проворного долгоносика», капитанский паб, один из самых известных в городе. Где наверняка уже сидела капитан Напхи. И разглагольствовала о своей философии, желтой, как лимон.

Внутри было умеренно шумно. Одни увлеченно спорили. Другие сидели и внимали тирадам звезд вечера. Напхи была там, слушала — выступал представительный мускулистый мужчина под два метра ростом. Судя по его каденциям, выступление длилось долго.

— Это Ваджпас, — прошептал Трууз. — У него была новая встреча.

— …Тем временем, — продолжал гигант, — моя философия стремительно уносилась от меня за горизонт. Понимаете? Прихватив с собой мою ногу. — Да, у него и вправду не хватало одной ноги, отметил Шэм. Он подумал, что капитаны временами должны жалеть о том, что имеют лишь два типа конечностей, которые могут похитить у них объекты их страсти. То есть групп всего две: человек руки и человек ноги; вот были бы у людей еще хвосты, или цепкие щупальца, или пара крыльев, тогда шрамов, дающих поводы для философствований, стало бы несравненно больше. — Но мне уже не было страшно. Перетягивая себе культю, чтобы не потерять больше крови, я смеялся. И пустил в погоню за зверем дрезину. Мой курс был на надежду. Гладкие холмы — его след — все время опережали меня на несколько ярдов. За моей спиной команда, стоя на перевернутом поезде, молила меня вернуться.

Огромный горностай остановился, изготовился к нападению, и вдруг выскочил из земли и навис надо мной. Я мог бы схватить его за шерсть, протяни я руку. Но он ускользнул, и я смотрел, как он исчезает за горизонтом, все быстрее и быстрее разгоняясь под землей в движении плавном, как танец. Я уже не хотел его ловить, мне достаточно было держаться с ним рядом и радоваться тому, что он позволял мне это. Я весь отдался скорости.

Ага, вот в чем дело. Значит, его философия — скорость. Ускорение. Капитан Ваджпас теоретизировал по поводу покрытой мехом гибкой стремительной твари, чьи острые зубы упорно тянулись к нему, нацеленные, словно пики, на его личность. В этом он видел смысл. Даже когда тварь откусила ему ногу и понеслась с ней прочь, это тоже было как посыл, попытка установить коммуникацию. «Иди за мной! — словно бы говорил зверь. — Скорее!»

И Ваджпас бросился в погоню за своей философией, громадным горностаем. Ускорение стало самоцелью, и жизнь Ваджпаса переменилась с тех пор, как он стал пророком скорости. И т. д. и т. п.

— Скорость! — повторил Ваджпас. Раздались одобрительные шепоты.

В тавернах острова Стреггей, в книгах, которые зубрили на школьной скамье Шэм и его однокашники, в лекциях, — как публичных, так и частных, — капитаны размышляли о кровяных червях, о кротовых крысах, о королеве термитов или о сердитом кролике-рексе, о барсуке или о кроте, в особенности о большом кроте, неистовой мульдиварпе, ставшей для них способом познания непознаваемого — она обучала их смирению, просвещала, становилась объектом одержимости, причиной их современности, ностальгии или чего угодно. Однако наряду с серьезными рассказами о труде кротобоев и способах добычи мяса в этих книгах было немало просто охотничьих баек.

В пабах и кафе, барах и клубах Стреггея много болтали, к примеру, о «зайцах» — рассказывали о том, как члены Братства Гобоев Рельсоморья пробрались на поезд и спрятались в трюме. Об иных берегах. О воображаемых землях за краем света. О поездах-призраках, о кровавых червях такой величины, что они могли, вырвавшись из-под земли, обвиться вокруг состава и утянуть его за собой вниз, в глубины рельсоморья, о таинственных поездах, брошенных командой и поскрипывающих где-нибудь на дальних рельсах — на столах недоеденная пища, в вагонах все так, словно люди только что отлучились куда-то ненадолго. И ни души на борту; о чудищах, обитающих под рельсами в уединенных и страшных местах, — сиренах, силлерах, рельсовых капканщиках и пылевых кракенах. Но все равно главной изюминкой этих посиделок с разговорами были и оставались философии.

Остров Стреггей лежит на западной оконечности архипелага Салайго Месс. Он славен своими охотниками, кротовьим жиром, косторезным промыслом и философиями. Труды местных философов — краеугольный камень интеллектуальной жизни всего архипелага.

Шэм никогда еще не слышал, чтобы капитан Напхи говорила об избранной ей жертве публично. И вот она встала. Сделала глоток. Прокашлялась. В комнате стало тихо.

«Но ведь ничего же не было», — подумал Шэм. «Мидас» и близко не подходил к ее большому кроту, который не-желтый. Так о чем же тут рассказывать? По традиции любой капитан с философией докладывал о ней после каждого своего путешествия, но до сих пор Шэм никогда не задавался вопросом о том, что же они говорят, не случись объекту их мечтаний появиться у них на пути. «А ведь это, — подумал он снова, — происходит, должно быть, сплошь и рядом». Что же она, скажет сейчас: «Извините, но мне нечего вам рассказать», и сядет?

Ох, вряд ли.

— В прошлый раз, когда я говорила с вами, — начала Напхи, — моя философия ускользнула от меня. Бросила меня дрейфовать в рельсоморье, без топлива и карты, не оставив по себе ничего, кроме облаков пыли и земляных холмов, уходивших грядой к горизонту, словно в насмешку. Я провожала его взглядом.

— Насмешник, — раздалось на всю комнату.

— Вы знаете, как философии осторожны, — сказала Напхи. — Как неуловимы их значения. Они не любят, когда их разбирают по косточкам. И вот настало торжество абсурда. Я скрипела неведомо куда, зная, что сливочношерстный зверь опять избежал моего гарпуна и продолжает свой темный путь под землей, противясь пристальному прочтению и разгадке своей тайны. В бешенстве я во всеуслышание закричала, что настанет день, когда я подвергну его острой и кровавой интерпретации.

— Выйдя в последний раз из порта, мы, то есть «Мидас», взяли курс на юг. Насмешник наверняка был где-то рядом. Но прежде мы увидели другое животное, оно буквально бросилось нам под колеса. И ничего больше. Тишина. Все поезда, какие только попадались нам навстречу, я спрашивала о нем, но Насмешник не давал о себе знать, и в его молчании чувствовалась угроза. В его отсутствии — присутствие. Недостаток крота в природе компенсировался его избытком в моих мыслях, и он ночь за ночью прокладывал ходы в глубинах не только рельсоморья, но и моего разума. Так что теперь я знаю о нем больше, чем когда-либо прежде. Он был страшно далек и одновременно магически близок.

«Ах, — подумал Шэм. — Умница». Трууз был в восторге. Воам — заинтригован. Шэм был сбит с толку, поражен и раздражен в одно и то же время.

— Вы давно этого ждали? — шепнул Воам сидевшей рядом с ним женщине.

— Я хожу на все хорошие философии, — ответила она. — Капитан Ганн и Хорек Неотмщения; Дзорбал и Кротовые Крысы Многая Знания; и Напхи, разумеется. Напхи и Насмешник, Крот Многозначности.