Мерзость - Симмонс Дэн - Страница 98
- Предыдущая
- 98/170
- Следующая
Прежде чем уйти, монахи останавливаются в темной нише и высоко поднимают свои свечи, чтобы мы увидели настенную роспись.
— Боже правый, — шепчу я.
Дьяволы с раздвоенными копытами сбрасывают альпинистов в глубокую пропасть. Место для проклятых тут совсем не похоже на ад Данте, — снег, камень и лед. На фреске изображен вращающийся смерч, нечто вроде снежного торнадо, который уносит несчастных альпинистов все ниже и ниже. Гора — это, несомненно, Эверест, а по обе стороны от нее скалят зубы два сторожевых пса огромных размеров. Но большую часть фрески занимает фигура человека, лежащего у подножия горы, — в такой позе обычно изображают распростертую на алтаре жертву. Тело у человека белое, а волосы черные — явно сахиб. На нем многочисленные раны, один дротик все еще торчит из тела. Жертву окружают рогатые демоны, и, шагнув ближе, мы с Же-Ка видим, что живот у него вспорот. Он еще жив, но внутренности вывалились на снег.
— Чудесно, — говорю я.
Два монаха улыбаются, кивают и уходят, забрав с собой свечи.
Мы садимся на холодный пол, заворачиваемся в одеяла и пытаемся есть рис с йогуртом. Поднявшийся ветер гуляет по всему монастырю, и его вой напоминает крики испуганной женщины. В комнате очень холодно и с каждой минутой становится все холоднее.
— Интересно, сколько лет этой фреске, — произносит Жан-Клод.
— Ее нарисовали только прошлой осенью, сахибы, — говорит Норбу Чеди. — Я слышал, как об этом говорили другие монахи.
— После исчезновения Мэллори и Ирвина, — уточняю я. — Зачем?
Норбу Чеди тыкает пальцем в свой рис.
— В монастыре, в Тингри и других деревнях стали поговаривать, что сахибы в своих лагерях наверху оставили много еды — рис, масло, тсампу и всякое другое.
— Что такое тсампа? — спрашиваю я.
— Поджаренная ячменная мука, — объясняет Норбу Чеди. — В общем, когда деревенские жители и пастухи из долины поднялись на ледник Северный Ронгбук, чтобы забрать брошенную еду, то примерно в том месте, где вы с сахибом Диконом поставили третий лагерь, из своих ледяных пещер выскочили семь йети и погнались за молодыми пастухами и крестьянами, пока не прогнали с ледника и из долины. Поэтому Дзатрул Ринпоче приказал нарисовать эту картину — предупреждение жадным и глупым, которые хотят пойти за чужеземными сахибами в такие опасные места.
— Замечательно, — говорю я.
Мы сворачиваемся калачиком под своими одеялами, но холод не дает заснуть. До нас доносится свист гуляющего по монастырю ветра, приглушенный стук деревянных сандалий, монотонные молитвы и непрестанное шуршание вращающихся молитвенных колес.
Не сговариваясь, мы оставляем горящую свечу между нами и фреской.
Пятница, 15 мая 1925 года
Лама приходит за нами — я не могу сказать «будит нас», потому что ни я, ни Жан-Клод в ту ночь не сомкнули глаз — приблизительно в половине пятого утра. Норбу предпочел спать снаружи, на холодном ветру, и я его понимаю. Свеча в руках священника, как и все свечи в монастыре Ронгбук, представляет собой топленое масло в крошечной чашке. Запах ужасный.
За бесконечную бессонную ночь я понял, что ненавижу все запахи в этом якобы священном месте. И дело не в грязи — монастырь Ронгбук можно назвать одним из самых чистых мест, которые я только видел в Тибете, — а скорее в вездесущей смеси из смрада немытого человеческого тела (тибетцы обычно принимают ванну раз в год, осенью) и горящего топленого масла, а также густого аромата благовоний и запаха самих камней здания, имеющего какой-то медный привкус, как у свежепролитой крови. Я ругаю себя за это последнее сравнение, поскольку буддисты в Тибете — противники всякого насилия. В соседних бейюлах — священных долинах, которые благодаря белой магии гуру Ринпоче много веков назад стали источником энергии дхармы, — животных не трогали на протяжении многих поколений. Дикон рассказывал нам, что дикий горный баран может зайти к тебе в палатку, дикие лебеди едят с руки. Говорят, даже гималайский белый волк здесь не убивает свою добычу.
Из полумрака появляется монах, и мы следуем за ним и его мерцающей лампой через лабиринт комнат монастыря. Норбу Чеди трет глаза кулаками. К нам присоединяется второй монах.
Я думал, что похоронный обряд будет проходить в самом монастыре, но монахи выводят нас через заднюю дверь и ведут по тропе, проложенной прямо по скале. Наша безмолвная процессия преодолевает лабиринт из огромных валунов, за которыми тропа уходит вверх. Место церемонии удалено от монастыря не меньше чем на полмили.
Наконец мы останавливаемся на открытой площадке, где четверо тибетцев — очень бедных, если судить по тряпкам, прикрывающим их тела, — ждут нас около необычного плоского камня. Позади большого каменного алтаря (по крайней мере, так мне кажется) на более высоких скалах вырезаны фигуры, напоминающие гигантских горгулий.
Первый монах что-то произносит, и Норбу Чеди переводит нам:
— Священник говорит, что эти четыре тибетца — отец, два сына и внук из семьи Нгаванг Тенцин, и они будут могильщиками Бабу Риты. Священник говорит, что во время церемонии вы можете сидеть здесь. — Норбу Чеди указывает на длинный плоский камень и уходит.
— Погоди! — окликает его Жан-Клод. — Разве ты не останешься с нами?
— Не могу, — не оборачиваясь, отвечает Норбу Чеди. — Я не родственник Бабу Риты. И мне не положено видеть небесное погребение. — Он ныряет в темный лабиринт из камней и исчезает в нем вместе с двумя монахами, которые привели нас сюда.
На востоке небо начинает светлеть, но день обещает быть облачным и холодным. Я захватил с собой еще один свитер, который натянул ночью, но ни он, ни фланелевая рубашка, ни тонкая норфолкская куртка не в состоянии меня согреть. Я жалею, что не положил в рюкзак пуховик Финча вместо двух шоколадок и свитера. Же-Ка тоже дрожит от холода.
Мы киваем семье Нгаванг Тенцин — старику с седой щетиной на лице, вероятно дедушке, двум тучным мужчинам средних лет, у которых на двоих всего две брови, и худому, как щепка, мальчику, скорее всего, подростку, выглядящему младше своих лет. Никто из них не отвечает на приветствие. Похоже, мы кого-то ждем.
Наконец из каменного лабиринта выходят четыре священника, вероятно, выше рангом, чем те монахи, которые привели нас сюда. Сам монастырь находится внизу, за нашими спинами, и отсюда не виден. Я почему-то ждал, что обряд небесного погребения будет проводить сам Дзатрул Ринпоче. Но, по всей видимости, простой шерпа у белых сахибов не заслуживает присутствия святейшего ламы и реинкарнации Падмасамбхавы.
За этими священниками идут четыре прислужника с телом Бабу Риты — по-прежнему на импровизированных носилках, которые мы соорудили, чтобы доставить его в монастырь. Четыре ручки носилок лежат на плечах прислужников, а белая палаточная ткань, которая служила саваном для Бабу Риты, теперь заменена белой полупрозрачной тканью, похожей на шелк.
Они ставят носилки на широкий низкий камень, вокруг которого ждет семья Нгаванг Тенцин — их род занятий Норбу Чеди определил как «убирающие мертвых».
Предрассветное небо светлеет, и я вижу, что фигуры на высоких камнях, которые я принял за горгулий, на самом деле живые бородатые грифы. Огромные. Они не шевелятся. Их жадные взгляды не отрываются от маленького тела под полупрозрачной тканью.
Начинает моросить мелкий дождик. Мы с Жан-Клодом стоим и смотрим: четверо священников и четверо монахов нараспев произносят свои странные молитвы, а два священника обходят громадный камень с телом Бабу Риты, время от времени посыпая его каким-то белым порошком.
Наконец священники умолкают и отступают в тень каменного лабиринта, где их молча ждут прислужники, которые несли носилки. Но никто не уходит. Три поколения семьи Нгаванг Тенцин — «убирающие мертвых» — во время церемонии стоят на почтительном расстоянии от камня, едва различимые в полутьме.
— Что это? — шепчу я Жан-Клоду. — Неужели небесное погребение закончилось?
- Предыдущая
- 98/170
- Следующая
