Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней - Томпсон Джон - Страница 29

— Кое-какие детали, которые мне успел сообщить мальчик. Послушайте, — сказал он, ткнув в блокнот Байно-на, — убедитесь, что вы отметили: «от шестидесяти четырех до шестидесяти шести».

— Все в порядке, — сказал Байнон, глядя на него. — Так что это за кое-какие детали?

— Ничего особенного, — Либерман запахнул плащ. — В половине пятого я вылетаю в Гамбург. До третьего ноября я буду читать в Германии лекции. — Он вытащил толстый потрепанный коричневый бумажник.

— Все, что вам удастся раздобыть, сразу же шлите на мой адрес, чтобы я сразу же по прибытии получил информацию. — Он протянул Байнону визитную карточку.

— И если вы найдете нечто, смахивающее на убийство, совершенное нацистами?..

— Кто знает? — Либерман засунул бумажник обратно. — Я иду шаг за шагом. — Он улыбнулся Байнону. — Особенно в этой обуви. — Упираясь руками в колени, он тяжело поднялся, и, оглядевшись, разочарованно покачал головой. — М-м-м… какой мрачный день. Почему вы предпочитаете закусывать на воздухе?

— Мы члены понедельничного Клуба Моцарта, — улыбнулся Байнон, тыкая пальцем по направлению к монументу.

Либерман протянул руку, и Байнон пожал ее. Улыбнувшись остальным, он сказал:

— Прошу прощения, что отвлек внимание вашего столь приятного соседа.

— Можете забирать его, — сказал' Дермот Броди.

— Спасибо, Сидней, — сказал Либерман Байнону. — Я знал, что могу положиться на вас. И послушайте. — Наклонившись, он понизил голос, держа Байнона за руку. — Попросите коллег, пожалуйста, чтобы они обратили внимание и на последующие дни. В продолжение той же просьбы, я имею в виду. Потому что, как сказал мальчик, Менгеле послал всех шестерых, но стоило ли ему отправлять их, если часть из них долгое время будет в бездействии. Так что после первого должно случиться не менее еще двух убийств — то есть, если они работают в командах по два человека — или еще пять, спаси Господи, если каждый действует самостоятельно. И, конечно, если мальчик был прав. Сможете ли вы это сделать?

Байнон кивнул.

— Сколько убийств вообще должно произойти?

Либерман взглянул на него.

— Куча, — сказал он. Выпустив руку Байнона, он выпрямился и, прощаясь, кивнул всем остальным. Засунув крупные кисти в карманы плаща, он повернулся и быстро зашагал к шуму и гулу Ринга.

Четверо сидящих на скамейке смотрели ему вслед.

— О, Господи, — сказал Байнон, и Фрейа Нойштадт печально покачала головой.

Дермот Броди, наклонившись, сказал:

— Что он тебе тебе сказал на прощание, Сид?

— Чтобы я попросил продолжать сбор вырезок, — Байнон засунул блокнот и ручку в карман пиджака. — Вроде намечается не одно, а три или даже шесть убийств. А может, еще больше.

Пол Хигби вынул изо рта трубку и сказал:

— Смешная мысль: он абсолютно прав.

— Ох, да бросьте эту чушь, — сказала Фрейа. — Какой-то нацист ненавидел его через телефон?

Байнон взял свой стаканчик и откусил кусок сандвича.

— В последние два года ему крепко досталось, — сказал он.

— Сколько ему лет? Постаралась уточнить Фрейа.

— Точно не знаю, — сказал Байнон. — Ах, да, вспомнил. Как раз в районе шестидесяти пяти, насколько мне помнится.

— Ты понимаешь? — обратилась Фрейа к. Полу. — Значит, нацисты убивают шестидесятипятилетних людей. Совершенно законченный параноидальный бред. Через месяц он скажет, что они охотятся и за ним.

Дермот Броди снова склонился вперед и спросил у Байнона:

— И ты в самом деле собираешься поставлять ему эти вырезки?

— Конечно, нет, — ответила Фрейа и повернулась к Байнону. — Ведь ты не собираешься этим заниматься, верно?

Держа в руке сандвич, Байнон сделал еще глоток вина.

— Ну, я ему сказал, что попытаюсь, — пробормотал он. — И если я этого не сделаю, он по возвращении будет докучать мне. Кроме того, Лондон решит, что я тружусь над какой-то темой. — Он улыбнулся Фрейе. — Никогда не мешает создавать такое впечатление.

Не в пример многим мужчинам его лет, шестидесятипятилетний Эмиль Дюрнинг, в недавнем прошлом второй помощник заведующего Комиссией Общественного Транспорта в Эссене, не позволил себе стать рабом привычек. Выйдя на пенсию и обосновавшись на жительство в Гладбеке, что располагался к северу от города, он решил обратить особое внимание на разнообразие порядка дня. Он выходил за утренними газетами в самое разное время в первой половине дня, посещал свою сестру в Оберхаузене от случая к случаю и проводил вечера — когда он в последний момент не принимал решения остаться дома — в любом баре поблизости, потому что у него не было излюбленного заведения. Точнее, у него их было три, и он делал выбор, куда направить свои стопы, лишь выходя из дома. Порой он возвращался через час-другой, а случалось, засиживался и до полуночи.

Всю жизнь Дюрнинг опасался врагов, которые затаившись, только ждали момента добраться до него, и оберегая себя не только тем, что с годами предпочитал иметь при себе оружие, но и непредсказуемостью своих поступков. В юности он враждовал с компанией одноклассников, которые совершенно несправедливо обвиняли его в хвастовстве и пытались поколотить. Затем были соседи по солдатской казарме, которые презирали его за стремление держаться поближе к офицерам, заискивая перед ними, что, тем не менее, обеспечивало ему удобные и безопасные условия службы. Затем ему пришлось иметь дело с завистниками в Транспортной комиссии, кое-кто из которых мог бы давать уроки предательства самому Маккиавелли. О, какие захватывающие истории мог бы рассказать вам Дюрнинг о Транспортной комиссии!

И вот теперь, когда, казалось, пришло его золотое время, когда он было подумал, что может расслабиться, перевести дух и спрятать свой старый маузер в ящик ночного столика — и вот теперь он более, чем когда-нибудь, осознал, что ему угрожает подлинная опасность.

У его второй жены Клары, которая никогда не уставала достаточно откровенно напоминать ему, что она моложе его на двадцать три года, был, в чем он не сомневался, роман с бывшим учителем их сына, у которого тот занимался игрой на кларнете, с омерзительным извращенцем Вильгельмом Шпрингером, который был даже моложе ее — тридцать восемь лет! — и к тому же полуеврей. Дюрнинг не сомневался, что Клара и этот еврейский выродок Шпрингер были бы только рады избавиться от него: она не только станет вдовой, но к тому же и богатой. У него было около трехсот тысяч марок (о которых она знала, да плюс еще пятьсот тысяч, о которых никто не знал, спрятанных в двух стальных ящиках на заднем дворе у его сестры). Именно из-за этих денег Клара и не разводилась с ним. Она ждала, ждала с того дня, как они поженились, сука этакая.

Что ж, ей придется ждать и дальше: здоровье у него отменное и он, не моргнув глазом, раскидает дюжину таких Шпрингеров. Дважды в неделю он ходит в спортзал — каждый раз в разное время — и пусть ему даже шестьдесят пять, он все еще в чертовски отменной форме, перетягиваясь руками с мужиками, хотя в единоборстве с женщинами у него бывают и осечки. Нет, он-то в отличной форме, и маузер у него безотказен, что он и любил повторять про себя, поглаживая под плащом его рукоятку с насечками.

Все это он и выложил Рейхмейдеру, коммивояжеру, торгующему хирургическими инструментами, которого прошлым вечером встретил в «Лорелей-баре». Что за прекрасным парнем оказался этот Рейхмейдер! Он искренне заинтересовался историями Дюрнинга о Транспортной Комиссии — чуть не упал со стула от хохота, когда выслушал историю 58-го года. Поначалу говорить с ним было как-то неудобно из-за его странного глаза — наверно, он был искусственным — но Дюрнинг скоро привык к нему и рассказал ему историю не только 58-го года, но и о расследовании 64-го и скандале, связанном с Целлерманом. Наконец между ними установились поистине дружеские отношения — чему в немалой степени способствовали пять или шесть кружек пива, пущенных по кругу, и Дюрнинг разоткровенничался относительно Клары и Шпрингера. Вот тогда-то он и похлопал по маузеру, самым высоким образом оценив его достоинства. Рейхмейдер просто не мог поверить, что ему в самом деле шестьдесят пять лет.