Хозяйка большого дома - Демина Карина - Страница 38

• Предыдущая
• 38/76
• Следующая

Отродье пило жадно, наверное, тоже не верило пока, что голод не грозит.

Интересно, будь у нее возможность, она бы прятала молоко?

– Это уже не смешно. Точнее, я неправильно выразился, за мной есть такое: выражаться неправильно. И вообще я в словесах хреново разбираюсь. И душевной тонкости от меня не дождешься, потому и… прекрати… она-то ни в чем не виновата…

– Я не виню.

– Винишь. – Райдо держал бутылочку двумя пальцами, и пальцы эти казались огромными или, напротив, бутылочка крохотной. – Ты же на нее лишний раз взглянуть боишься.

– Нет.

Вот сейчас Ийлэ на отродье смотрит.

Круглое личико, глаза серые. У альвов не бывает серых глаз и родинок… Ийлэ пробовала их стереть, но родинки не стирались, напротив, становились темнее, ярче. Брови эти слишком светлые. И волосы тоже светлые. Полупрозрачные коготки на полупрозрачных же пальцах, которые обняли бутылочку. Отродье уже почти насытилось, но пьет, вздыхая и причмокивая.

Почти уснуло.

И почти поверило, что теперь в ее жизни всегда будет, что эта корзина с толстым пледом, что бутылка с молоком… Райдо…

– Винишь, но все равно любишь, – со странным удовлетворением в голосе произнес пес.

– Нет.

– Да. Иначе почему ты осталась тогда? И позже?

Неприятный разговор.

Не тот, который должен быть у камина, когда за окном почти уже метель и сумерки, свинцово-лиловые, тяжелые, с бледным пятном луны, которая заглядывает в окна. Подсматривает?

– Он ведь прав был, наш добрый доктор, она умирала. И сама не выжила бы. Молоко, тепло, льняное семя… это все хорошо, но недостаточно. А вот твоей силы… если ты ее не любила, то почему позволила жить?

– Чего тебе надо?

– Многого. – Он высвободил бутылочку из вялых рук и корзину качнул. – Мне надо, чтобы ты перестала прятаться. И чтобы у нее появилось имя. Чтобы она росла, а ты жила. Быть может, вновь научилась улыбаться… мне кажется, раньше ты легко улыбалась и улыбка тебе шла… мне надо, чтобы ненависть ушла…

– Многого, – согласилась Ийлэ.

Смешной. Ненависть не способна уйти. Не сама по себе… и, наверное, Ийлэ могла бы рассказать.

О том, как пряталась. О боли. О крови. О страхе – она все-таки умирала, и лес, который до того делился силой щедро, вдруг отступил, замер, ожидая, когда Ийлэ умрет. Лес готов был принять ее тело, опутать корнями, укрыть полями зеленых мхов.

Рассказала бы о слезах.

И растерянности.

Красном грязном комке, с которым она оказалась связана толстой веревкой пуповины, и о том, до чего мерзко ей было прикасаться к этой пуповине… и к комку…

– Я… я подумаю, – ответила Ийлэ, отворачиваясь.

В конце концов, у нее есть еще время. До весны.

– Подумай. – Райдо встал. – И еще… тут Нат передать просил, а все как-то случая подходящего не было… на вот… держи.

Тонкая цепочка и подвеска-капелька, черная жемчужина, мелкие алмазы, граненные квадратом.

– Это ведь твое, верно?

Ийлэ кивнула. Ее.

Она знает каждый камень и жемчужину выбирала сама.

В коробке была сотня их, крупных, идеальной формы, но разного оттенка: белые, бледно-голубые и розовые, насыщенного оттенка, желтоватые, словно вылепленные из масла, еще вот лиловые, гиацинтовые. Вся палитра, в которой эта, темная, почти черная, выделялась.

Теплая.

И тогда была теплой, пусть и тепло это было собственным, Ийлэ, а нынешнее – пса. Он носил подвеску в кармане своей дурацкой клетчатой рубашки, вот и нагрелась что она, что металл. Папа делал удивительные цепочки, тонкие, но прочные, с рисунком, который переползает со звена на звено.

Лоза и терний.

…по праву…

Он так сказал, а когда Ийлэ попросила объяснить, что это значит, отец отшутился, мол, не стоит хорошенькой девушке забивать голову всякой ерундой. А ведь не ерунда: полустертая лоза и яркий терний… алмазы сияют, словно ничего не произошло. И жемчужина, кажется, стала темнее, чем прежде.

Ложь. Жемчуг цвет не меняет. И эта подвеска…

– Она… дорого стоит, – сказала Ийлэ.

– Возможно, – пес смотрел прямо, – некоторые вещи стоят дорого, а другие и вовсе цены не имеют. Все относительно в этом мире.

– В философию ударился?

Ком в груди растаял.

Откуда он взялся? Зимний. Холодный. Не снег, но старый серый лед, который и под солнцем не тает. Ведь не было же, но вот… Ийлэ трогает грудь.

Ничего.

Рубашка. Свитер нелепый, который она носит, пусть бы в доме уже и не холодно… упрямство… мама всегда говорила, что Ийлэ непозволительно упряма. А отец смеялся, дескать, семейная черта…

И подарил жемчужину, сказал:

– Ты в своем праве носить черный…

…еще одна деталь. Сколько их было, потерянных памятью секунд и слов, которые возвращались, причиняя почти физическую боль?

– Ударился. – Райдо коснулся локтя. – Со мной бывает. Ийлэ… можно тебя попросить?

Просить? Конечно. Подвеска-капля, жемчуг и алмазы, подарок из прошлого, вот только подобные подарки бесплатными не бывают. Ийлэ сжала подвеску в руке, понимая, что расстаться с нею не сможет.

– Что… надо?

– Ничего особенного. Не сбегай с обеда, ладно? Эта дура опять приедет. И я знаю, что ты не хочешь с ней встречаться, но, пожалуйста, я с ней в одиночку не справлюсь. От Ната помощи никакой. А ты…

Дура? Он говорит о Мирре. Ийлэ не хочет с Миррой встречаться, но и отказать в просьбе не способна. Пес знает. Он нарочно. И не раскаивается ничуть. Стоит, осклабился широко, радостно.

Сволочь.

– Хорошо, – ответила Ийлэ, надеясь, что голос ее звучит ровно.

– Вот и умница…

К счастью, требовать, чтобы Ийлэ переодевалась к обеду, он не стал: то ли знал, что откажется, то ли знал, что переодеваться не во что.

А и плевать.

Мирра как-нибудь переживет…

Переживать Мирра не собиралась.

Она, настроенная весьма решительно, вошла в дом, который уже мысленно полагала своим, и бросила шубку Дайне.

Мило улыбнулась хозяину.

Присела в реверансе. Ната одарила кивком – не столь уж важная он птица, чтобы расшаркиваться. После свадьбы надо будет выслать его, матушка о том упоминала не единожды, и Мирра всецело была с ней согласна.

И не только с матушкой.

…он обещал, что поможет Мирре. А он никогда не давал пустых обещаний.

– Надеюсь, вы соскучились по мне так же, как и я… – Она не стала дожидаться, пока Нира справится с шубой. Сестрица вечно копалась, на сей раз наверняка нарочно, желая Мирру позлить. Пыхтит. Дергает несчастные пуговицы.

– Соскучился. Очень, – ответил пес, предложив руку. Показалось, что в словах его мелькнула насмешка, но… показалось, конечно, показалось…

У лестницы Мирра обернулась: Нат, присев на корточки, возился с пуговицами, а сестрица, вместо того чтобы от помощи отказаться, как то положено приличной девушке, что-то тихо и настойчиво говорила.

Вот же…

Впрочем, так даже лучше, пусть с этим щенком возится, зато мешать не станет.

Райдо тоже обернулся.

– Не волнуйтесь, Нат о вашей сестре позаботится. К слову, у вас здесь приняты помолвки?

– Вы говорите… – Мирра порозовела.

– О людях. Ну, то есть о людях, которые здесь живут. Я не очень хорошо знаю местные порядки. Как это происходит?

– Свадьба? – Мирра бросила взгляд на расчерченное шрамами лицо.

Урод. Почему жизнь настолько несправедлива? Ей совершенно не хотелось выходить замуж за урода, но дом, поместье… и маменька намекнула, что поместье с секретом… и этот секрет сделает Мирру не просто богатой…

И хорошо, если так.

Он не отпустит Мирру сам, да и она не захочет уйти, но иногда ей нравилось думать, что однажды она уедет.

Сбежит.

От матушки с ее нравоучениями, от отца. И от него, конечно. Скорее даже от него, чем от матушки и отца. Мирра отправится за Перевал, быть может, попадет ко двору. А если и нет, то в Городе Камня и Железа найдется место для очень состоятельной и красивой вдовы. Вдовам многое прощается… это ведь свобода, а ради свободы Мирра потерпит общество этого недоразумения, которому суждено стать ее мужем.

• Предыдущая
• 38/76
• Следующая