54 метра (СИ) - Попов Александр - Страница 37

Папа выходит с балкона и продолжает свою тираду, а мама обижается и говорит, что я такой же козел, как и папин отец. Папа соглашается и говорит: «Ублюдок, проваливай отсюда к себе в казарму». А я вежливо отвечаю с набитым гречкой ртом, но внятно и четко: «И вам не хворать!» А после этого улыбаюсь «гречневой» улыбкой, ошметки которой падают обратно в тарелку, и встаю из-за стола.

Быстрым шагом выскакиваю из дома и еду обратно. Пытаюсь не опоздать. Но все равно опаздываю. Слишком много завязок на транспорт. Те, кто опоздал, после полуночи драят унитазы красным кирпичом. И теперь, драя унитаз в час ночи, думаю: «НА КОЙ ХРЕН мне такое увольнение? Сплошные нервы. Дома меня не ждут. Единственная, кого я рад видеть, это сестренка. А так я никому не нужен. А если мне будет все равно? Если будет наплевать на это увольнение, тогда меня никто и огорчить не сможет. Если у меня ничего нет, значит и отнять нечего. Больше никто из этих скотов-офицеров не получит удовлетворения от ощущения власти надо мной. Пиши-пиши в свой блокнот, мудак херов. Моей жизни не хватит все это отработать. Отстоять все наряды, которые ты плюсуешь в столбик. А потому – ПЛЕВАТЬ!»

В этот же промежуток своей жизни я сделал наколку. Я наколол лицо своего второго Я на правое плечо. Его звали «S-а». Это череп с выпирающими клыками и хищным оскалом. Позади него колыхающийся огонь, получившийся немного похожим на ирокез. Он по книге означал «Ангел АДА» - была такая банда байкеров в Америке. Мои мысли: байк – это мотоцикл. Мотоцикл – это свобода. Свобода – это счастье. Я – внутренне свободный и счастливый.

Пока мне кололи ее несколько часов самодельной машинкой в гладилке, я прокусил от боли две пилотки. Машинка состояла из моторчика от электробритвы, резинок и заточенной гитарной струны. Поскольку длина струны была не отрегулирована, то она врезалась под кожу гораздо глубже необходимого, в самую мякоть мышцы. Поэтому и было больно. Но я считал, что боль при подобных ритуалах дает больше смысла и энергетики этому символу. Она олицетворяла независимость, агрессивность. Она придавала сил моему духу и телу. Я был первым в своей роте, кто сделал себе тату. И, по моему, единственным, кто вдумался в силу и энергетику рисунка, навсегда ставшему частью меня. Остальные рисовали волнистые переплетающиеся линии, носящие название «кельтские узоры». Они стали модными после показа фильма «От заката до рассвета», в котором герой до самого края лица был украшен таким черным графическим огнем, выступающим из-под кожи.

Я же просто подчеркивал свою отрешенность от всех правил. Я был отречен от своей семьи. От нормальной жизни. Я не познал школьного выпускного. Я не могу, закрывая глаза в сладком прищуре, вспоминать школьную любовь, потому что ее не было. Я был нещадно кинут в струю жизни. Жестко. Больно. Холодно. Никакой любви. Потому что на нее у тебя не остается времени. У тебя есть время только на секс. Но если быть до конца откровенным, то курсантам достаются в основном очень страшные и очень глупые девушки. Они наливают курсантам водку с пивом. Кормят их пирожками. Позволяют почувствовать себя человеком в их обществе, терпя от них грубость и лелея их пока еще мелкое ЭГО. Но это лишь то, чему их научили мамы, которые свою жизнь прожили вот так, как и моя мать, терпя всякую херню от мужа и считая, что так и должно быть. Жертвенная любовь, любовь из жалости – ненастоящая любовь.

А курсанты не имели возможностей (финансовых, социальных, временных) на полноценный выбор партнерш (были, по-моему, и вправду настоящие чувства, но я говорю о большинстве случаев). Курсанты, которые моются раз в неделю и таскают уставные черные трусы. Которые начинают понимать обреченность и катастрофичность ситуации. Ведь вся ловушка в том, что за тебя на службе все время кто-нибудь решает. Все время кто-то говорит, что тебе делать и как. Твоя инициатива наказывается начальством. Постепенно мозг атрофируется за ненадобностью, и курсант начинает мыслить инстинктивно. Хочу есть. Хочу пить. Хочу спать. Хочу секса… (Это же будущие офицеры).

И вот теперь, эта девушка (некрасивая до приема алкоголя) говорит, что ты лучший и самый красивый. И что она таких умных парней еще не встречала. Что ты просто Брэд Питт и предел ее мечтаний… 80 процентов военных повелось на это. Я пытался. Нет, правда, пытался переспать вот так, как большинство. Проблемы с девичьим вниманием я начал испытывать только благодаря изоляции от мира. То есть видел только местных, деревенских девушек. Я помню, как сидел ночью на оградке газона, и на моем колене расположилась девушка по имени Люда. Я знал, что она тащится от военных и постоянно с кем-нибудь да спит в казармах, иногда с несколькими. Она относилась к числу фанаток, постоянно тусящих возле училищ и воинских частей. Ее не нужно было разводить на секс, она сама готова предложить себя прямо сейчас где угодно. Она умеет закидывать ноги за голову, как йог и кричит во время секса, как теннисистка (и таких, как она, достаточно много). Что еще мне надо? Не знаю. Сама мысль прикасаться к ней, как к месту общественного пользования, вызывала у меня отвращение. Она уже пьяная и глазки строит, намекает на сношение. Нет. Не хочу вот так. Точнее, я хочу близости, но не такой. Я не хочу изваляться в грязи. Я и так в ней живу. Я отодвигаюсь от нее в сторону и тихонько, ничего не объясняя, пытаюсь уйти. Она как раз смотрит куда-то в сторону и не видит, как я ухожу. Она думает, что я рядом и облокачивается на мое ушедшее тело.

Бух! – проваливается в воздух и спиной гулко плюхается на газон, как водолаз с баллонами при перевороте за борт судна (крупным планом водолаз, проделывающий такой кульбит). А я ухожу быстро и бесшумно, как белорусский партизан, пока она не очнулась. Уж лучше онанизм, который почему-то не приветствуется. Хотя это и есть почти вся наша половая курсантская жизнь.

Лет в четырнадцать отец заговорил со мной об онанизме. Он считал себя продвинутым психологом с красным дипломом и хотел откровенничать со мной, как со своими клиентами-матросами. Клиентов оказалось мало в гарнизоне, и он переключился на семью. Он говорил, что это нормально, что это делают все. И вообще, это даже полезно, если не увлекаться. А когда станешь офицером и начнешь ходить в «автономки» по полгода, так и вовсе это станет твоей личной жизнью. Блин! Я был обескуражен таким разговором и подумал вот о чем. О тех порнокассетах, просмотренных мною с десятилетнего возраста, когда обнаружил у себя в штанах эрекцию. Я подумал, что поздновато он как-то с такими лекциями подкатил, что пора бы уже о контрацепции разговор вести. Нет, правда, так и подумал. Ну а внешне соглашался с отцом, который выпил для храбрости и немного увлекся, поэтому часто терял нить разговора и повторялся в высказываниях, дыша на меня сигаретным дымом и перегаром.

Так вот, забил я на все это. На гражданскую жизнь. На секс по любви. Вообще на секс. Больше шестисот курсантов со спермотоксикозом, а рядом маленькая деревня, где даже восьмиклассница считается почти зрелой женщиной. НЕ ХОЧУ! Это не та жизнь, о которой писали Дюма и Пушкин. Это не та жизнь, в которой упоминаются НАСТОЯЩИЕ люди, ценящие и вершащие свои и чужие судьбы. ВСЕ ЭТО – ВЫГРЕБНАЯ ЯМА. В этой яме, в куче говна барахтаются люди. И у них есть свои приоритеты. Приоритет – находиться сверху. Но запах ведь тот же! Все, что я сейчас рассказал, являлось описанием моего душевного состояния и внешнего общества. А подводил я вот к чему.

Спал я, спал, и вот в один непрекрасный день, а точнее, в непрекрасное утро, командир решил проявить храбрость перед самим собой и разбудить мое бренное тело почти после подъема. Он принялся меня трясти за плечо. А я спросонья лопотал:

– У-у-у! Мама, можно я не пойду в школу. Ну, пожалуйста…

АГЕИЧ, почувствовав себя хозяином положения, пропищал величественно:

– НЕТ! – и стукнул меня рукояткой металлического фонаря по лицу. В итоге я встал и уставился на командира-насекомое, прикидывая, сколько он выпил, чтобы решиться на такой поступок. Как-то ночью он попытался показать преимущество своей власти (начал бить меня по лицу) и уже один раз получил в темноте по «чайнику» спросонья.