Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 37

• Предыдущая
• 37/81
• Следующая

Выгнали со службы за пристрастие к чтению недозволенных книг, которые не только сам он читал, но и давал своим сослуживцам.

Пробыл больше года в тюрьме и три года в ссылке за участие в крестьянских волнениях.

— Это еще ничего, — говорил он тогда. — Могли бы каторгу дать.

Он и на каторге сказал бы, что это еще не самое худшее, — могли бы повесить. И, лишь стоя у виселицы, наверное, сделал бы вывод, что это уж действительно худо.

— Ну-с, народничаем, молодой человек? — сразу же спросил он Брагина, едва успевшего раздеться в тесной прихожей.

— Боюсь, обману ваши ожидания, — ответил Алексей.

— То есть?

— То и есть, что не то.

— А точнее?

— Если скажу, что марксист, продолжим дальше знакомство или ограничимся этой встречей в прихожей? — с настороженностью спросил Алексей.

Симбирцев распахнул дверь в комнату и громко сказал:

— Вера, встречай гостя и накрывай стол. Сегодня праздник у нас.

Вошла жена Симбирцева, интересная женщина с легкой сединой в волосах. Улыбнулась, и от уголков ее губ разбежались морщинки.

— Здравствуйте, — подала она Брагину руку, как давнему знакомому, обрадованная его приходом.

— Теперь, Вера, налетим на Касьянова, — куда пух, куда перья, — потирая руки, говорил Симбирцев и, перехватив вопросительный взгляд Брагина, пояснил: — Телеграфист у нас. Неисправимый народник. Сколотил вокруг себя группу и сбивает людей с настоящей дороги. Поможете нам расправиться с ним.

Агутин был доволен, что приведенный им гость понравился хозяевам. Так встречают только близкого, своего человека, интересуясь всем, о чем он говорит.

Пили чай, и Алексей делился столичными новостями. Рассказать ему было что. В Петербурге посещал собрания подпольных кружков, слышал споры марксистов с народниками, встречался с рабочими Выборгской стороны, принимавшими участие в стачках, и помогал сам распространять листовки, призывавшие выборжцев к организованной борьбе.

Симбирцевы особенно интересовались спорами марксистов с народниками, а Агутин сидел и удивлялся: почему они радуются, что их же товарищей по тайным революционным делам Алексей костит на все корки.

— Нет, Алешка, тут что-то не так, — неодобрительно заметил он. — По самому слову сужу, что ежель они народники, то, значит, стоят за народ. А ты их поносишь немилосердно. Гоже ли так?

— Гоже, Матвеич, — ответил Симбирцев. — В народе разные люди есть. Бедняки и богачи все вместе — народ. А за общей широкой спиной народа и Дятлов будет неразличим.

— Так ведь не за богатеев они, а, должно, за неимущий народ, — снова заметил Агутин.

— Рабочих ни во что они ставят, а всю силу видят лишь в мужиках.

— А мужики, что же, не сила?.. Мужиков-то побольше, чем городских.

— Мужик мужику рознь. Один — богач, а другой — в батраках у него. И в один кулак эту силу не соберешь. Каждый мужик о себе самом больше думает, чем о других.

После этого вечера сложившаяся десятками лет жизнь Агутина круто повернула с проторенной дороги на новый неведомый путь. Смотрел он на Алексея и думал: молодой парень, и впереди у него неоглядная жизнь. Гимназию кончил, на доктора стал учиться. Ну, ладно, не вышло. Произошла осечка по молодости, вернулся сюда. Мог бы человек и тут безбедно прожить. Дом имеется, и Алексей полновластный хозяин его. С той же отцовской бахчи всегда свою копейку может иметь, если даже никуда служить не поступит. Женись да плоди детей себе на утеху. Нет, не нужно ему этого ничего.

О Симбирцеве думал: вовсе в достатке живет человек. И квартира, и жалованье, и на станции от всех почет-уважение, — живи, радуйся своим дням. Когда-то оплошность случилась, в тюрьме и в ссылке пришлось побывать. Призадумайся после этого. Жизнь к тебе опять повернулась милостиво, образумься. Нет, не хочет человек образумиться. Наоборот, жалеет о том, что немало времени пришлось потратить именно вот на такую спокойную жизнь. И своим местом не дорожит и тюрьмы не страшится, если опять в нее угодит.

А те, что на каторгу да на смерть идут?..

Утром, когда маляры пошли на работу, старуха диву далась: опохмеляться Михайло не стал. Забыл, что ли, или в трактир по дороге зайдет? А зачем в трактир, когда дома есть?.. Хотела окликнуть его, но он был уже за калиткой. Вернется — удачи не будет ему. Пусть уж идет, как идет.

Пришли маляры к хозяйке, у которой подрядились выкрасить к пасхе полы, поставили ведра с краской, приготовили кисти. Михаил Матвеич присел посреди пола, подозвал Алексея к себе, зашептал:

— Ну, хорошо... Землю — мужикам, фабрики и заводы — рабочим. А вот магазины да лавки... Купцов куда?

— Выборные от рабочих люди станут всем управлять. Поставят своих доверенных лиц. А самих купцов... — наспех подыскивал в уме Алексей, куда бы девать купцов. — Улицы мостить, канавы копать, нужники чистить — вот их куда. Кто не работает — тот не ест. На чужом труде никто наживаться не будет, это самое главное. Вы, Михайло Матвеич, сами говорите: от трудов праведных не наживешь палат каменных. Значит, все палаты и все богатство награблено их хозяевами. Вот потому социалисты и говорят, что собственность — воровство.

Обедать маляры приходили домой. Сидели однажды за столом, ели щи со снетками и пшенную кашу с подсолнечным маслом.

На улице лепил мокрый снег из последних запасов зимы. Ведя за руку мальчонку, к агутинскому дому подошла нищенка. Поклонилась и остановилась у окна.

— Да-а... — нахмурился Агутин. — Вот она, вдовья судьба-то, — указал Алексею на нищенку. — Жена вагранщика, что у Дятлова на заводе сгорел.

Михаил Матвеич стукнул в окно и подал рукой знак, чтобы нищая вошла в дом.

Старуха отрезала два больших ломтя хлеба и подала чистые ложки. Настасья Макеева благодарила, отказывалась:

— Не гости, чай.

Но Агутин усадил и ее и мальчонку.

Молчали, не мешая им есть, а когда миска опустела, Алексей спросил:

— Вы подавали в суд на заводчика?

— В суд? — удивилась Настасья. — Да кто ж засудит его?.. Эх, милый... Лошадь с волком тягалась — хвост да грива осталась, — безнадежно махнула она рукой. Не за нас суды.

— Слышь-ка, Настя, — обратился к ней Агутин. — Ты по артельной квартире всех своих знаешь... Кого нам из дятловских работяг назовешь, в ком совесть с умом уживается? Кто за правду стоит?

— Да ведь все, Матвеич, почитай, не обманные, — сказала Настасья. — А касаемо правды... — Она вздохнула и вымученно улыбнулась. — И твоя правда, и моя правда, и везде правда — а нигде ее нет.

— Ан вот, сибирский глаз, есть одна, да только за ней гуртом идти надо. В одиночку-то никому не дается. Ты нам сотоварищей укажи, — проговорил Агутин.

— Чтобы они во всем были верными? — спросила Настасья.

— Во всем, Настя.

— Тимофея Воскобойникова назову. Только он не у нас, а на иной квартире теперь живет... Прошка Тишин наведаться до него часто ходит.

— А увидишь ты этого Прошку нынче?

— С работы придет — и увижу.

— Тогда шукни ему так: завтрашним вечером в «Лисабоне», мол... Маляры, скажи, повидаться с ним и с Тимофеем хотят. Так говорю, Алексей? — посмотрел Михаил Матвеич на Брагина.

— Так.

Настасья покрестилась на образа, поблагодарила за угощение.

— Пойдем, сынок.

Мокрый снег продолжал лепить, прикрывая белой порошей раскисшую мартовскую дорогу. По ней неторопливо шагала нищенка со своим сыном.

— Пошла Настя по ненастью, — проговорил Агутин, проводив ее взглядом.

Пришел день, и получил Семен Квашнин свою первую большую получку — целых десять рублей. Три месяца надо работать за них у копра, изводя силы на ветру и морозе, а в тепле литейного цеха только похаживай из конца в конец да покрикивай — и в этом весь труд. Так оно в жизни заведено: кто меньше работает — больше получает. Вот и он, Семка Квашнин, вровень с такими встал.

Брал соблазн потешить себя в монопольке, но еще больший соблазн был скорее начать новую, лучшую жизнь, а для этого каждую копейку надо с толком расходовать. Сглотнул слюну, проходя мимо винной лавки, и прибавил шаг, чтобы, не раздумывая, уйти от нее.

• Предыдущая
• 37/81
• Следующая