Семейщина - Чернев Илья - Страница 153
- Предыдущая
- 153/207
- Следующая
— Пойти поглядеть, что там. Погодь минутку. — Ванька поспешил в избу.
Сидориха лежала на печи и по-рыбьи глотала воздух. Глубоко запавшие глаза ее были направлены в одну точку. Темная кожа на этом иссохшем лице казалась приклеенной.
— Пришел он? — услышав стук двери, спросила старуха.
— Здесь я, матушка, — приближаясь, отозвался Ванька. Сидориха не повернула к нему головы, бескровные ее губы зашевелились:
— Помираю… ох, смертушка… За уставщиком…
Она отвела от себя желтую костлявую руку; рука свесилась с печи. Больше она не произнесла ни слова.
— Филя, живо к уставщику! — приказал Ванька.
Он подошел к матери, потрогал повисшую плетью руку, она была холодная, неживая. Глаза Сидорихи остановились в мертвой неподвижности.
Ванька выскочил на крыльцо:
— Груня, зайди в избу!
Она несказанно удивилась: он еще ни разу не звал ее в избу, не желал давать матери лишнего повода для ворчни. Грунька стояла в нерешительности.
— Иди же! — нетерпеливо крикнул он.
Она вошла в доселе незнакомую ей избу, тускло освещенную семилинейкой, подвешенной высоко на передней стене, с любопытством огляделась.
Ванька взял ее за руку, подвел к печи.
— Вот, — сказал он скучным голосом, — мать померла…
— Померла? Когда? — остолбенела Грунька.
— Счас, только-только… — Он не выпускал ее руки.
— Вот схоронишь… и я хозяйка в этом дому, — просто сказала Грунька, сказала так, будто это само собой разумеется.
Слова эти показались Ваньке неуместными и жестокими. Они кольнули его, — в эту тяжелую для него, наполненную скорбью, минуту девка думает лишь о своем, о себе!
Он хмуро глянул на нее, ничего ие ответил, выпустил ее руку. Лицо Груньки будто подернулось синим мелом.
6
В воскресенье Фиска и Ванька словно невзначай сошлись в условленном месте, у Анохина гумна.
— Пойдем напрямки в степь, — предложила Фиска.
За буграми назьмов, на Тугнуе, свистел и кружился ветер. Безлюдная бурая степь казалась безжизненной.
— Ну как, навозил вчерась сена? — спросила Фиска.
— Не довелось… мать хоронил…
— Помёрла?!
— Помёрла, — равнодушно подтвердил Ванька.
— А в нашем краю и слуху нету, — Фиска глянула на его желтое усталое лицо, и вместе с жалостью она ощутила в груди какой-то сладкий трепет: лицо это становилось для нее родным.
— Горе твое забудется, Ваня… со мной забудется, — тепло сказала она, — Не станем более говорить об этом.
Да, для него это горе, а для нее, Фиски, пожалуй, и радость, — ушла в могилу злая старуха, не успела стать свекровью. Теперь уж не может быть причин для раздумья…
— Забудется, — прильнув к нему, повторила Фиска. Он с неожиданной порывистостью охватил ее стан, с силой прижал к себе, крепко поцеловал в холодные на морозце, сладкие губы. Чуть запрокинув голову, Фиска неподвижно застыла в ответном поцелуе. В зеленых глазах, устремленных на него, Ванька увидел теплую влагу.
— Все забудется… — выдохнул он. Большое счастье слышалось в этих словах… В обнимку, счастливые, они молча пошли дальше. На следующий день, вечером, Фиска привела своего суженого к себе домой.
Ахимья Ивановна собирала ужинать. Кроме Никишки, никого в избе не было: отец и Катька с Грипкой, видно, еще хлопочут по двору.
— Вот, мамка, — подавляя волнение, непринужденно сказала Фиска, — мой жених…
— Жених? — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — На гулянки не бегала, никуда почитай не отлучалась — да вдруг жених? Скоро это нонче у них делается! — поглядела она на сына.
Рябоватый Никишка насмешливо прищурился на сестру.
— Да когда ты успела? — продолжала удивляться Ахимья. — Сидела, кисла, вздыхала — и вот те на! Ну, слава те господи, кончилась твоя девичья блажь, в добрый час, ежели парень ладный. Да покажь ты мне его!
В словах Ахимьи Ивановны звучала искренняя радость за Фиску: наконец-то пересидевшая Лампею старшая дочка стряхнула с себя наваждение и, по глазам видно, сыскала себе парня по сердцу.
Ванька вошел в круг света настольной лампы и поздоровался зa руку с Ахимьей Ивановной и Никишкой.
— Мое вам почтение… Вот и я, — улыбнулся он. Памятливая Ахимья Ивановна многих знала в лицо не только в своем краю, но и в дальних улицах — в Албазине, в Закоулке.
— Никак, Сидора Мамоныча большак? — пристально посмотрела она на будущего зятя. — Вчерась только разговор о вас был — матку, сказывают, схоронил ты… Да Фиска же и сказывала! А что б о женихе к слову заикнуться… дошлый ныне молодятник пошел! — засмеялась старая. — А батьку твоего, Сидора Мамоныча, мы хорошо знавали: сколь лет пастушил он, — бывало, едет мимо, зазовешь когда чаевать…
Со двора заявился Аноха Кондратьич с Грипкой.
— Налаживай ужинать, — приказал он жене. — До смерти пристал…
— Я и то дожидаюсь, батька, все готово. Мой руки да садись, — ответила Ахимья Ивановна. — А глянь-ка, какого гостя нам бог дал…
— Какого? — плещась у рукомойника, бесстрастно спросил Аноха.
— Экий ты — какого? — в шутку возмутилась Ахимья Ивановна безразличием старика.
— А чо? — наскоро проведя рушником по немудрящей своей бороде, воззрился он на гостя.
— А то… Фиску сватать пришли! — огорошила его старуха несусветной новостью.
— Хм… всё по ночам сваты ходят! — насмешливо чмыхнул Аноха Кондратьич.
— Нынче все нипочем… Не разбирает народ обычаю, — подзуживая батьку, вставил Никишка.
— Я и то говорю, — довольный поддержкой сына, которую принял он за чистую монету, сказал Аноха Кондратьич. — От кого, сват, будешь? — подошел он к Ваньке.
— От самого себя, — весело отозвался тот.
Все засмеялись.
— Так-так… То-то тебе и не терпится… ночью прибег, — улыбнулся Аноха Кондратьич. — Откуда будешь? Из каких мест?
— Из дальних… из Албазина, — с той же весельцой проговорил Ванька, и снова смешок покатился по избе.
Аноха Кондратьич обиделся:
— Ну, заржали! Да кто ж тебя знал? Чей ты?
— Да чей! Покойного Сидора Мамоныча большак. Никогда ты людей не узнаешь, — слегка упрекнула его Ахимья Ивановна.
— Хэка, паря! — чмыхнул Аноха Кондратьич. — Откуда ж мне… Сижу дома. Не доводилось встречаться… ну, давай чо есть в печи. До смерти пристал.
— А у меня с устатку есть лекарство. — Ванька вытащил из кармана поллитровку, поставил посередине стола.
— С устатку оно можно, — весело блеснул глазами Аноха Кондратьич, и щеки его покрылись рябью довольной усмешки. — Теперь можно поверить тебе, что свататься пришел… Ну, давайте же…
Все поднялись, закрестились, сели за стол. Ради торжественного случая Ахимья Ивановна положила вокруг стола на колени всем белый чистый рушник. Фиска принесла соленых грибов, огурцов, вилок квашенной с брусникой капусты, достала из печи чугунок дымящихся густых щей.
— Хорошо ты, Ваньча, подгадал. Мяса, видать, много. Закуска добрая, в предвкушении выпивки сказал Никишка, — с этой бы закуской…
— Да и разносолов на столе хватает, — самодовольно заметил Аноха Кондратьич, — а тебе, — повернулся он к сыну, — все мало его, зелья-то… В кого ты такой уродился, до вина жадный?
Никишка промолчал и стал разливать водку.
— Ну, значится, сватаешься? — приподнял лафитник Аноха Кондратьич. Я ничего… Как только матка да невеста, пойдет ли?
— Ту ты! — одернула старика Ахимья Ивановна. — Она же и привела его, нонче знаешь как… А матку чего и спрашивать…
— Ну, тожно дай вам господь… Чтоб как мы вот со старухой… не ссориться, добра нажить, детей наплодить, — старик чокнулся с будущим зятем. — Благодарим за честь! Спаси Христос за угощение.
— И тебе спасибо, Аноха Кондратьич, за ласковую встречу и тебе, Ахимья Ивановна, — Ванька степенно чокнулся со всеми поочередно.
Все враз выпили, только Ахимья Ивановна чуть пригубила — с молодых лет не любила вина. Фиска, кумачовая и без того, после рюмки зарделась еще больше, — смущение и счастье были написаны на ее красивом лице…
- Предыдущая
- 153/207
- Следующая
