Семейщина - Чернев Илья - Страница 165
- Предыдущая
- 165/207
- Следующая
Сорок пять га изъездил трактор — на сорока пяти га глубоко в землю пошли пшеничные семена.
— Теперя не вылезет!
— Как есть заглохнет!
— Попробуй вылезть, — десять вершков пласту!
— Птица не выклюет…
— Как упокойника в гроб… — мрачно перекидывались словами те, кого бригадир Куприян по праву считал вторым бельмом на глазу.
Один из них, Силантий, не выдержал, сунулся к самому Mapтьяну:
— Негодяще, Мартьян Алексеич. Похоже, не выбьется росток из такой могилы…
— Экий ты умник, — грубо оборвал его Мартьян. — Неужто думаешь, в МТС все как есть контры, вредители… Привыкли по старинке… А мы делаем по-новому, по науке, — понятно тебе?
Силантий опустил глаза в землю, тяжко задумался. А на третьем участке все той же первой бригады Куприян велел высевать овес на пырей.
— Он же в стол вышины! Зря семена изводить, — крикнул бригадиру кто-то из сеяльщиков.
Одинокий голос умолк: кругом были друзья Куприяна.
— Не по такому пырею сеяли, — нагребая зерно очередному сеяльщику, звонко кинула Пистя.
— И какой еще овес выкашивали! — поддержал ее Куприян. Засеяли по пырею шестьдесят га…
На участке в сто га разбросали прелый, почерневший ячмень. Сеяльщики только покачивали головами:
— Будто доброе лежало в амбарах, а вот поди ж ты, недоглядели!
Стянув лицо замок в ехидную улыбку, Куприян принялся покрикивать:
— Сей-раскидывай!.. Сей знай, посевай!..
По вечерам, во время отдыха на таборе, Куприян Кривой усаживался в кругу верных своих людей.
— Нужон он нам, этот колхоз, как собаке пятая нога, — поучал он. — До осени дотянет ли… развалится…
С первого дня сева Мартьян Алексеевич почувствовал необыкновенный прилив решимости и сил, — куда делись его вялость, раздумье, колебания! Будто жестокий и злобный вихрь подхватил его и понес над полями, закружил-завертел… Мартьян появлялся то на одном участке, то на другом. Он вершно носился на мухрастом запотевшем мерине из конца в конец. Брови его были сдвинуты к переносью, губы плотно и сурово сжаты. Не раздумывая, он отдавал властные, категорические распоряжения. Под Майданом, в низине, Мартьян Алексеевич увидал сеяльщиков, остановившихся у края вспаханной трактором пашни. Он сорвался с коня, подбежал к ним:
— В чем дело? Почему стоите?
— Дак не просохла еще… грязь… — замялись сеяльщики.
— Эк, антихристы! — загремел Мартьян.
Он вырвал из рук одного лукошко с семенами и, увязая ичигами в жидковатой земле, принялся широко разбрасывать зерно направо и налево.
— Так-то и мы можем, — усмехнулся один из сеяльщиков. — Переждать бы до завтра, што ли… подсохла бы еще… А сегодня уж и вечер, не успеем заборонить… Птица поклюет…
— Не поклюет! Боронить с утра, — отрывисто приказал Мартьян.
Один за другим сеяльщики вступали на мокрую пашню.
А к утру полевые голуби и разная лесная птица не оставили на этой пашне ни зернышка. И снова примчался председатель Мартьян, и снова самолично раскидывал зерна по грязи — злобно, остервенело, будто кто гнал его в загривок.
— Темпы! Темпы! — спотыкаясь и матерясь, надрывался Мартьян.
Он походил на одержимого…
9
Всю зиму старый волк пролежал в своем укромном логове. В морозы, иззябший, голодный, он по твердому насту, не оставляя почти следов на снегу, подходил ночью к задним дворам. Чуя волчий дух, цепники начинали скулить, подвывать, лезли под амбары и выли оттуда тонкими, истошными голосами:
— У-у-у!
Волк прислушивался к собачьему вою, останавливался, долго стоял неподвижно, нюхал жилой запах дворов, конятников, омшаников. Переждав, когда собаки немного угомонятся, и осмелев, он перемахивал через заплот, но дальше идти не решался, — собаки снова подымали вой. Тогда волк садился на снег и, глядя светящимися глазами на темные, замерзшие окна, подымал морду в ледяную темноту и сначала низко, будто ворча, потом все громче, забирая голодной, старой и хриплой глоткой все выше, сам начинал выть, не переводя духу — выше, выше, пронзительно.
Кое-где в избах просыпались от этих надрывных волчьих воплей, кое-где бормотали спросонок:
— Язва голодная… опять скулит!
А по весне, едва начали мужики вёшную, старый волк взбесился.
Однажды под вечер по пустынному Краснояру мимо окон с невиданной быстротою промелькнуло длинное серое туловище, снизу, от околицы, послышались крики, свист, гам, надрывный собачий лай. Ахимья Ивановна открыла окно:
— Что такое? Батька, кажись, волка мужики гонят, — вгляделась она в стремительно приближающегося зверя.
Волк промчался почти под самым окном. Ахимья Ивановна успела заметить все же прижатые уши, вытянутую морду, с которой падает на землю пена, оскаленные зубы…
— Страсть! — передернула плечами старая. — Никак, бешеный!
Аноха Кондратьич, Катька и Грипка выскочили во двор. За волком с ружьем бежал Хвиёха.
— Ловите… бейте! — надрывался он.
Со дворов выскакивали охотники с берданами, дробовиками, дубинами.
Точно не замечая погони, волк не прибавлял ходу, не сворачивал в проулки, дул напрямки. У крыльца кооперации, в улице, был привязан чей-то верховой конь. Почуяв волка, он запрядал ушами, затанцевал вкруг столба. Увидав рвущегося коня, волк внезапно, под прямым углом, свернул к нему, словно кто швырнул его в сторону — и легко, кошкой, прыгнул коню на спину…
Ржание, страшный конский храп и волчье ликующее завывание, казалось, заполнили всю улицу.
И пока подбежали с ружьями Хвиеха, Мартьян Яковлевич, выскочил на крыльцо с винтовкой Василий Домнич, конь уже лежал на земле с распоротым животом и судорожно бился ногами в собственных кишках и крови.
Хвиехин меткий выстрел уложил волка на месте.
— Вот тебе, Мартьян Яковлевич, и безвредный волк — холодно сказал Василий Домнич. — Какой это, дескать, волк, говорили все, буруна задавить силов не хватило, беззубый, никого не тронет… Ты первый всех убаюкал, а то давно бы его искоренили…
— Вот те и не тронул… какого коня загубил! — осматривая издыхающую лошадь, с сожалением сказал Хвиеха.
— Безвредных волков не бывает, — продолжал Василий Домнич. — смотри вот на него теперь, — чуть подтолкнул он в бок Мартьяна Яковлевича. — Забыл ты, что волки от бессилия и голода бесятся… Так-то вот и в нашей деревенской жизни… Запомни это себе, никогда народ не успокаивай, никогда… Сколько раз говаривал о том же покойный Алдоха, — разве можно об этом забыть?
Вокруг вытянувшихся среди улицы трупов лошади и волка собиралась толпа.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Погода не предвещала никольцам ничего доброго. Лето простояло знойное, засушливое, травы на Тугнуе повыгорели, хлеба не могли забрать силу, не с чего им было налиться, — дожди опоздали по крайности месяца на полтора. Тощие и никчемные, дожди эти выпали почти перед самой страдой: какой от них прок!
Никольцы выглядели хмуро, сумно, втихомолку поругивали артельщиков и советскую власть. Старики, те самые, что весною готовы были примириться с тракторами, не упускали теперь случая похаять зловредные машины, принесшие семейщине, по их твердому убеждению, непоправимую беду:
— Через них это все, через эти самые трактора господь нас карает, каркали древние деды. — Ишь захотели товарищи легкого хлеба. А в кои он веки легким-то был?.. Сказано в писании: в поте лица… Так нечего выдумывать разные антихристовы штуки. До добра они не доведут. Ой, не доведут, вот помяните!
Старики явно подымали головы.
После Ильина дня они упросили уставщика пронести по полям икону, помолиться о ниспослании дождя. Сенька Бодров выполнил эту просьбу, — сопровождаемый старцами и старухами, он шажком объехал на шарабане поля единоличников. Небольшая толпа усердствовала в молении, над каждой полоской Сенька Бодров гнусавил и пел, а колхозные крупные массивы процессия обходила молча и без задержки, — к чему, дескать, еретикам наши святые молитвы, пусть им антихрист пособляет, раз они ему предались!.. Но молитвы ничуть даже не помогли, дождь так и не пошел.
- Предыдущая
- 165/207
- Следующая
