Семейщина - Чернев Илья - Страница 185
- Предыдущая
- 185/207
- Следующая
Если бы не беспокойное сердце Ахимьи Ивановны, совсем бы ладно жилось ей. Уж очень горяча и сострадательна старая, — невозможно ей безразлично пройти мимо печальных новостей, не повздыхать, не поохать, не пригорюниться. А печали плодятся в жизни рядом с радостью. Вот свалила с ног хворость зятя Епиху, увезли его в далекий Крым, — как не запечалиться тут: осталась артель без неоценимого, золотого председателя… в самые тугие годы вывел он артель на широкую дорогу. Правда, Гриша Солодушонок, хоть и молод, хоть и набедокурил у них в семье с незадачливым своим сватовством, тоже с головой, тоже не дает промаху и все как будто умеет и знает. Но как все же поведет он артель, той ли дорогой? Не сбился бы! Что ни говори, Епиха только в грамоте отстал от Гриши, а во всем прочем — он главный, он указчик. Молод еще Солодушонок. Так ли будут слушать его артельщики, как Епиху?.. Вернется ли Епиха, не сложит ли в далеком краю свои кости?
Печалилась Ахимья Ивановна об Епихе, о председателе, о любимом зяте, шла к Лампее, старалась ее ободрить и утешить, хотя сама нуждалась и в том и в другом…
Редко-редко приходят к Ахимье Ивановне думы о минувшем. Разве что Василий с Хамаидой навернутся погостевать в большой праздник, разворошат старое, и тогда разом повздыхает она и об отце, одиноко лежащем на крутом склоне оборской сопки, и о погибшем от японской пули брате Андрее, и о безногом Федоте, и о дедушке Ипате с Самохой, обо всех тех, кому довелось до конца испить горькую чашу. А больше и не с кем о том поговорить, кроме разве Андреича, который нет-нет да и заскочит на денек мимоездом, как тогда, после того успенья.
В противоположность своей старухе, Аноха Кондратьич не шибко-то задумывался над смыслом происходящего и особой радости от побед артели не испытывал. Ему казалось, что жизнь из месяца в месяц становится суетливее, хлопотнее. И когда все это устоится, войдет в норму, станет не новиной, а обычным, спокойным и привычным — никому не известно.
Аноха Кондратьич больше замечал неприятное, непорядки, больше ворчал и досадливо чмыхал, чем испытывал удовлетворение от колхозных дел, в которых он не слишком-то разбирался. Новые порядки выводили его из себя: коня достать — бригадиру кланяйся, не всякий-то раз и получишь; тут бы надо на мельницу ехать или по дрова или полыни для буренки накосить да привезти, а пойдешь на конный двор — все лошади в разгоне. Или, к примеру, распределение доходов и кормов, — все ему сдается, что его обошли.
К своему двору Аноха Кондратьич, как и в старые годы, больше привержен: загадает бригадир куда-нибудь стариков, он идет с неохотой, и день этот кажется ему потерянным.
— Стар уж я, чтоб Ванька Сидоров гонял меня! Пусть-ка молодые поработают… Мы свое отробили… — ворчит он.
Многое в артельной жизни шатко, наперекор старине: расплодились среди артельщиков табакуры… Никишка, сказывают, табачок на своем тракторе похватывает… Какой-то силос, квашенину эту, придумали — зачем она, когда на Тугнуе травы сколько хочешь? И к чему этот совхоз на степи построили, — разве на низу может хлеб уродиться? Немалых денег поди это стоит, а проку пока не видать…
Аноха Кондратьич любил поговорить с домашними о бесполезности совхоза «Эрдэм»: хлеба все равно не будет, — да не видать, чтоб и сеяли его, — так что-то строят. Дворы поставили, конюшни, амбары, да еще громоздят какую-то чертовщину вверх, — высокая, издали на степи заметна. А откуда, к слову, воду совхоз достанет: колодец копай — воды на степи не скоро достанешь… И когда он узнал, что эта вышка, на верхушке которой мелькают вкруговую крылья, — ветродуй, — предназначена для подведения воды из ближайшей речонки, а также для добывания электрического огня, он покрутил головой, не очень поверил, с сомнением сказал:
— Вот те и чертовщина… Ветродуй, хэка, паря!.. Придумают же ученые люди!.. И как оно воду качать станет?..
Многого не понимал Аноха Кондратьич, в делах окружающих его людей было для него мало достоверности, но, считая себя человеком хитрым, он не выносил свои сомнения на суд людской, — неудобно наперекор идти, ведь он же первейший из первых артельщик, мыслимо ли под собственную артель подкапываться? Епиха — да что Епиха! — первая же Ахимья осмеет, а кто другой, может, и на заметку возьмет: вот ты, дескать, Аноха, какой!..
Лишь изредка, в тесном кругу надежных людей, разрешал Аноха Кондратьич себе пустить какую-нибудь подковырку. Обычно случалось так: пересмешник Мартьян Яковлевич заведет тестя, а старик и брякнет что-нибудь, сунется со своим стариковским недоуменным вопросом или советом насчет артельных беспорядков, как это, дескать, так, почему раньше этого никто не делал, а делали так-то и так, и выходило проще, удобнее?
Покусывая бороду, пересмешник Мартьян похохатывал, еще сильнее подзуживал старика…
По-настоящему отводил душу Аноха Кондратьич с сыном-трактористом. Тут он уж не считал для себя обязательным поддакивать и вилять, — о том, что ему не нравится, говорил прямо, в лоб, резко, с отцовской грубостью.
— Много ты понимаешь! — в свою очередь, щетинился Никишка.
Он не желал отступать перед стариком, который и впрямь отстал, и неизвестно, когда войдет в настоящее понятие.
— Хэка, паря! — сердито фыркал Аноха Кондратьич. — Старики по нынешним временам не в счет… А кто тебя выкормил-выпоил? Ты то забыл?!
Стычки между отцом и сыном происходили довольно часто, но, как и прежде, они не вели к разрушению семейного лада. Аноха Кондратьич мог шуметь и кричать, но был отходчив, а Никишка, несмотря на свое упрямство, проявлял снисходительность: много ли, мол, с батьки возьмешь… его не переделаешь. Он разговаривал со стариком тоном неизмеримого превосходства, с насмешливой прищуркой: он знает себе цену, он — тракторист, у него больше всех трудодней, он — кормилец семьи. В этом Аноха Кондратьич отдавал сыну должное, считался с высоким заработком Никишки. Но лучше всего умеряла задорный пыл обоих спорщиков Ахимья Ивановна, она не любила бесполезного, по ее мнению, рева, — цыкала на старика:
— Ну чего ты его учишь! Без тебя учителей у него хватает.
А сыну говорила:
— Связался… с кем связался, прости господи!
6
В страду Лампее пришлось туго. Епиха далеко, в Крыму, надо самой добывать трудодни, а ребятишки маленькие, нянька еще не подросла, и как на грех тихо покинула этот мир престарелая бабка Алдошиха. С кем оставлять ребятишек в избе?
Долго думали над этим Ахимья Ивановна с Лампеей, долго искали выхода и пришли к заключению: надо открывать ясли, иначе хоть отказывайся от работы… И оставлять малолеток на целый день голодными нельзя, и не выходить на страду нельзя…
Еще в прошлом году Лампея слышала о хонхолойских яслях, — детным бабам большая это подмога, настоящая благодать. Потолковала она с бывшими делегатками, с активистками… походила Ахимья Ивановна по дворам многодетных вдов… Собрались бабы, пошли в контору к председателю Грише:
— Давай нам помещение под ясли. Не дашь — страдовать не пойдем! На кого ребятишек оставлять прикажешь?!
Гриша обещал помочь, поговорил в сельсовете — и вот пустующий, на две половины, высокий дом сосланного начетчика Амоса перешел в ведение матерей.
Артель дала столы, скамейки, плотники сколотили кровати, а посуду, чашки, ложки притащили из дому женщины, каждая что могла.
Высокий дом, много месяцев стоящий заколоченным, распахнул свои ставни, ожил, огласился криками детворы.
Правление назначило заведовать яслями Лампею: она начинала, ей и книги в руки. Дали ей в помощь двух нянек да повариху, — и пошла работа.
Только не все бабы согласились приносить по утрам своих детей в ясли. Нашлись такие, кто побоялся, кто не доверял Епихиной Лампее, бабе без кички, не знающей страха божия, — кто ее знает, может, у нее дурной глаз. Попервости стали таскать в ясли детей лишь молоденькие да те, которым и впрямь деться некуда. Потому и ребятишек в яслях было не густо. Но Лампея была довольна.
- Предыдущая
- 185/207
- Следующая
