Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 42
- Предыдущая
- 42/52
- Следующая
Милена никогда не ходила вместе с нами на подобные прогулки. Эта красивая женщина, которая впервые стала матерью лишь на десятый год супружества, однажды сделала свой выбор. По утрам, очень рано, когда я еще лежала под ватным одеялом за каменной печкой, я слышала, как она возится с детьми на кухне. Чтобы не нарушать их привычный распорядок, а также ради себя самой я выходила позднее, когда уже негромко играло радио, а покрытые росой овощи из собственного огорода лежали возле мойки, Милена, на которую падали лучи солнца, оборачивалась ко мне с улыбкой, а сама тем временем скручивала вместе две половинки кофеварки. Булочки, посыпанные сахаром. Мое платье, сохнущее на веревке. Женщина, которая горячо принимает к сердцу мою безопасность и здоровье. Милена мне и подруга и мать и прежде всего сестра: в первый же предоставившийся для беседы вечер, прислонясь спиной к нагревшейся за день стене дома, мы выяснили, что весной 1945 года прятались в одном и том же подвале.
Мы выпустили кур. Бомбардировки приближались все ближе и ближе, поговаривали, что русские подошли уже под Брно, наша деревня пролегала как раз у дороги, ведущей к аэропорту, если будет прямое попадание, куры смогут разбежаться врассыпную.
Мы с мамой укрылись в подвале у нашего друга-винодела по имени Грубец. Мы взяли с собой и собаку-волкодава. Вместе с тремя-четырьмя другими семьями мы лежали на матрацах среди гигантских бочек и слушали, как над головой у нас бушует война. Все пытались по свисту, взрывам, треску пулеметных очередей определить, чья берет. Обсуждали замечание, брошенное немецким телеграфистом, который в тот момент, когда мы появились на ферме, упаковывал свои манатки: «Ну, погодите. Вот придут русские, тогда вам не поздоровится».
К концу пятых суток установилась мертвая тишина. Все переглядывались в свете карбидной лампы. Надо спокойно пересидеть. Грудному младенцу помазали губы медом. Лучше бы он не плакал. Но тут раздался топот сапог, земля дрожала под ними, неизвестные шли, разговаривая на чужом языке, звуки становились все яснее и громче. Шаги на лестнице подвала, они спускаются, все мы смотрели на дверь, в нее забарабанили, кто-то из нас услужливо открыл.
Я никогда в жизни не видела подобных людей. Два солдата, оба с широкими лицами, плоскими носами и черными как угли раскосыми глазами, они были монголы. Они зашли в подвал и посмотрели на нас без улыбки и не здороваясь. Казалось, один из них проявил интерес к моей красивой белокурой матери. Он подошел к ней. В эту секунду его товарищ сделал жест автоматом — по лестнице, наверх, живо! — всем нам разрешили разойтись.
На улице даже от сумеречного света у меня появилась резь в глазах. В воздухе витал запах железа, от которого першило в горле. Я увидела военные грузовики, мотоциклы, монгольского вида солдат верхом и женщин, затянутых в гимнастерки, с патронташем, перепоясывавшим грудь, — они с каменным лицом смотрели по сторонам и лающим тоном отдавали приказания.
В темноте мы двинулись к дому, я, моя мама, собака и двое маленьких мальчиков, которые почему-то были доверены ее заботам. Хотя до дома было всего-то полтора километра, мы шли не меньше часа. Мне не раз мерещилась на обочине разрушенной дороги серая скорчившаяся фигура. И вот наконец наш дом. В саду на газоне, освещенные пылающим костром, стояли два танка. В полном молчании мы вошли во двор. Повсюду лежали бесчувственные тела русских солдат. Мы их насчитали восемь.
В эту минуту навстречу нам из дома вышел офицер. Он поздоровался с мамой по-французски, извинился за попойку, которую устроили его солдаты, и сказал, что если мы поселимся на верхнем этаже, то бояться нам нечего, никто нас и пальцем не тронет.
Он перевел взгляд с матери на нас, детей. Я увидела, как он заулыбался и покачал головой. На его лице появилось озорное выражение старого дядюшки, который что-то задумал. Он зашел на кухню, вернулся с карманным фонариком и сделал нам знак следовать за ним. В углу сарая на мягкой подстилке из сена лежала целая куча яиц.
Есть события, которые не уходят в прошлое. У них есть ужасное свойство происходить не однажды, даже не дважды-трижды через равные промежутки времени, а просто-напросто оставаться, никуда не исчезать, сколько бы лет ни прошло. И не в динамичной форме, а в статичной. Не как поток времени, а как застывшее мгновение. Когда ранним сентябрьским утром я отперла дверь отчего дома, я была еще крохой. Мне было без малого шесть лет. Одной рукой я отодвинула щеколду, другой, держась за медный замок, потянула на себя — я знала, что дверь заедает. Я нервничала. В конце концов меня разозлило, что снаружи кричали и били прикладами в дверь, а с лестницы мать с распущенными волосами, нагнувшись, шептала мне что-то свое. Тут дверь распахнулась, и действие началось.
Моего отца предали в сентябре 1944 года. До этого немцы его не трогали, возможно, благодаря его браку с арийкой. Приходя утром на работу, он перепечатывал на машинке радиосообщения Би-би-си, прослушанные им накануне вечером. Затем переправлял их партизанам в горы. Хотя должности директора он больше не занимал, но по-прежнему руководил фабрикой. То утро, казалось, началось как обычно. Проснувшись, я забралась в постель к родителям, устроилась среди теплых перьевых подушек и наблюдала оттуда за тем, как бреется отец. Пена покрывала его подбородок до ушей, губы казались слишком красными, он подмигивал мне в зеркало и распевал с остановками веселую песенку про птичий оркестр, по-чешски «Птачи капела». Когда возле нашего дома остановились грузовики, я была внизу одна. Одетая в пушистый домашний халатик, сидела на кухне, обхватив руками чашку суррогатного какао-напитка с молоком. Я прислушалась. На улице раздались громкие возгласы. В машинах не отключали мотор, но с места они не двигались. Я ринулась к лестнице и увидела мать, перекинувшуюся через балюстраду.
Я стою в проеме двери. Не двигаясь и не моргая смотрю на гестаповцев. Они хотят войти в наш дом. Я ничего не чувствую. Вижу сапоги, кожаные ремни и оружие и не обращаю внимания на то, что загораживаю дорогу. Тогда чья-то рука отпихивает меня в сторону. С силой, потому что я лечу и утыкаюсь лицом в пальто, висящие на вешалке. Они пахнут травой и дождем. Я слышу странные звуки, которыми сопровождается арест моего отца. Это продолжается недолго. На лестнице появляется группа людей, они поспешно спускаются, мой отец посредине. Волосы у него немного всклокочены, на нем старый пиджак, я не могу как следует разглядеть выражение его лица, потому что он прикрывает рот носовым платком. Не поднимая глаз и не оглядываясь, он проходит прямо мимо меня и покидает дом.
Июньские дни тянулись для меня бесконечно. Я не была отягчена никакими обязанностями, никаким долгом. Только лишь смотрела на траву. На вишню, крона которой заполнила полнеба. Спокойная семейная жизнь Милены, почти что в отрыве от реального времени, ограничила для меня горизонты — вот Матей, Куба и их отец выходят по одному на улицу с мокрыми волосами и в чистых майках, вон кошка сидит, вон растут помидоры, опрыскиватель рядом, — а когда я смотрю на четырехлетнюю Эли, которая уже подросла, но мама все еще дает ей подслащенное молоко из бутылочки, я думаю: «Я и сама мало чем отличаюсь от этого ребенка. Я опять ничего не понимаю, как в детстве, что ж, события жизни непреходящи. Все будет так, как и должно быть». И я поворачивалась на другой бок, чтобы найти сигареты.
Иногда бывало приятно поделать что-нибудь по дому. Я вытирала посуду. Ходила за хлебом. Чем чаще, с буханкой под мышкой, я проходила мимо родного дома, тем, казалось, сердечнее он меня приветствовал. Иногда я замечала, что на втором этаже открыто окно, занавеска ходила ходуном вдоль подоконника. Я начала понимать, что ни я, ни дом не в ответе ни за дурацкий магазин, ни за безвкусный сад. Разве это имело какое-либо значение? Важен был летний воздух, струящийся в комнаты сквозь окна, ведь он-то ничуть не изменился, был прежним, более того, я его никогда не забывала, так же, как не забывала и голубую вазу с алыми маками, что стояла перед зеркалом в холле, и колоссальных размеров белую луну, что всходила зимой над холмами. И я вдруг останавливалась посреди дороги. Но как раз тогда мне вдруг случалось подумать: «Я чистая страница, свободна от прошлого», я вспоминала с фантастической ясностью тот восторг, который охватывал меня, когда мы с папой ездили на фабрику. Бывало, ранним летним утром мы скакали рысью по тропинке среди ольхи вдоль реки Ослава, и все то появлялось, то исчезало: кустарник — река, кустарник — река. Только папа, я и кобыла никуда не девались, приезжали вскорости на сахарную фабрику, где лошадь распрягали и она паслась на лугу, а мы с папой устраивались в комнате с высокими окнами — он, со своим смуглым, узким, оживленным лицом, начинал звонить по телефону и что-то записывать, я же раскрашивала красным и зеленым карандашом обведенных черным контуром медведей и жирафов…
- Предыдущая
- 42/52
- Следующая
