Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 34
- Предыдущая
- 34/188
- Следующая
Но именно описания «внешних, бытовых условий» никак не могли доставить Клюеву удовлетворения.
«Николай Алексеевич Клюев — сын народа. Он родился в семье бедного крестьянина села Желвачёва Олонецкой губернии.
Систематического образования он не получил, а своим необычайным духовным развитием обязан только себе, своей исключительной жажде знания.
В этом отношении Клюев очень похож на своего соседа по губерниям и товарища по судьбе — холмогорского рыбака Михаила Ломоносова.
Вот что об этой жажде знания Клюева писал мне в декабре 1910 г. Александр Блок: „Обрадуете его, т. е. Клюева, если пошлёте ему „Новую Землю“. Он жаден до чтения и, конечно, особенно до чтения о „жизни“, а книг ему доставать неоткуда“».
У Клюева уже был повод с явным недоумением отнестись к распространению своих частных писем, начало чему положил Блок. Теперь он обнаруживает, что из рук Брихничёва распространяются «по Москве» письма, адресованные уже Ионе, а цитата из письма Блока в статье, контекст которой, очевидно, призван создать образ самоучки-самородка, используется, что называется, «по назначению» — в определённых целях.
Но дальше — больше. Недоумение начало сменяться холодным возмущением, когда речь в статье «брата» зашла о земляках и родителях.
«Если принять во внимание ту обстановку, в которой рос и развивался поэт, — его появление становится прямо-таки чудесным.
Село, где он родился, не насчитывающее и десяти дворов, населено людьми, находящимися едва ли не на самой примитивной степени развития.
О молодёжи поэт всегда отзывается с большим уважением…
Но старики… на них нельзя не удивляться…
Село Желвачёво лишено растительности.
Около одной избы чудом выросла вишенка.
Старики, посоветовавшись между собою, решили срубить деревцо, „чтобы было гладко“… и срубили…
Тем не менее, поэт любит свою деревню, своих земляков и готов послужить им всем, чем может, хотя из этих усилий не всегда получается то, к чему стремится поэт…»
Клюев, видимо, о многом рассказывал Брихничёву из своей жизни, из жизни своих земляков. Но Иона предпочёл «для контрасту» и пущего эффекта выбрать «самое нужное» и ещё краски сгустил. Срубленная вишенка — цветочек по сравнению со следующей картиной.
«В урочное время за шкурками зверьков является в деревню целая стая алчных скупщиков и выменивает роскошные шкурки на безделушки.
Юный Клюев захотел помочь землякам.
Набирает воз шкурок, садится на воз и едет с ним в Петербург.
Шкурки проданы быстро и выгодно… Клюев привозит своим поручителям целую уйму денег.
Что же? Поражённые огромной разницей в цене, какую им давали скупщики и по какой продал Клюев, они решили, что шкурки, наверное, стоят и ещё больше и что их односельчанин продал шкурки дороже, а деньги утаил.
Собравшись толпою, они с вилами и кольями явились к отцу поэта с требованием, чтобы он выдал сына…
С трудом удалось успокоить обезумевшую невежественную и неблагодарную толпу!
Но поэт не помнит обид, и ещё недавно он писал мне с глубокой нежностью о земляках, которые слышали, что он выпустил книжечку, а книжки самой не видали, прося прислать книг и журналов для деревни…»
Брихничёв с упоением рисует своего брата с кроткой голубиной душой, окружённого темнотой, невежеством и зверством в родной деревне… Ладно, земляки. «Живописание» Ионы доходит до клюевской семьи. Тут «контраст» ещё более разительный.
«Мать и отец, как и в большинстве подобных случаев, — не поняли ни музыкальной души, ни призвания своего „Николеньки“. Для них более дорог был другой сын, правда, ничем не выдающийся, но хорошо сравнительно устроившийся — по-земному и время от времени присылающий им денежную дань.
В эти дни жизнь поэта дома становилась адом.
— Не ледащий наш Николенька и не путящий, — причитала в таких случаях мать поэта перед подстрекавшими её деревенскими бабами. — Уж лучше бы умер… Сама бы своими руками глаза закрыла. Легче бы было, чем смотреть на такого.
Не отставал и отец.
Раз, не довольствуясь разного рода укорами сыну, он выгнал его из дому, и поэт долгое время скитался без крова, пока не добрался с грехом пополам до Питера, где и нашёл пристанище у любимой сестры.
Но поэт не помнит обид…
Он знает, что мать и отец — люди неграмотные и делали больно ему по неведению.
И по-прежнему относится к ним любовно.
С неописуемой радостью везёт он отцу первую сотню из первого гонорара…»
Прочитав это, Клюев не мог не испытать чувства тяжелейшей обиды.
Есть вещи, о которых рассказывают лишь по крайней доверительности самому близкому человеку, естественно, не предполагая, что этот «близкий человек» предаст рассказанное гласности да ещё и в своей «инструментовке».
Кого Брихничёв назвал неграмотными? Потомственных староверов? Отца, служившего в жандармском управлении? Мать, обучавшую маленького Николеньку чтению по Часовнику?
Брихничёв не постеснялся ничего в своей хвалебной статье. Только уже другими глазами читал Клюев эту статью — и слова про «беспросветно грубых и развратных соловецких монахов», и цитаты из писем Блока, писавшего, что «Клюев пишет в прозе очень замечательные вещи. Но… если просить у него статьи, он сейчас же сошлётся по скромности на малограмотность и малокнижность…».
Финал статьи чрезвычайно ярок и интересен подробностями, подмеченными Брихничёвым и вынесенными им из разговоров с Клюевым.
«— Надо научиться говорить таким языком и выявлять себя такими поступками, — говорил он однажды, — чтобы ко всем — и к белым и к чёрным, и к злым и добрым, к праведным и грешным — подходить любовно… и вызыв(ать) в других только это чувство…
Поэту 25 лет (на самом деле 28. — С. К.). Внешностью он не отличается. Но обращают на себя внимание его удивительные голубые глаза.
Одевается он просто и даже бедно.
Говорит мало, тихо и всегда на ты, называя собеседника всегда — брат или сестра.
Письма и разговоры его отличаются исключительной искренностью и прямотой, что некоторые принимают даже за грубость; но это ошибочно…
Клюев по жизни аскет и девственник, но отношение его к женщине трогательное и нежное, как к сестре.
О проститутках Клюев говорит с какой-то болезненной грустью и в каждой видит Магдалину…»
Что мог думать Николай после всего прочитанного? «Не заводи друга — не наживёшь врага».
Можно предположить, что у Клюева вышло довольно серьёзное объяснение с «братом» Ионой по поводу «Северного сияния». И Брихничёв, как всякий настоящий фанатик, считающий правым только себя самого, не остался в долгу. Любовь мгновенно сменил на ненависть.
Брихничёв составил целое послание под названием: «Новый Хлестаков (правда о Николае Клюеве)» и разослал сей документ по «нужным» адресам. В числе первых его получили Валерий Брюсов и Сергей Городецкий.
Начало было симптоматичным: Брихничёв полностью оправдывает всё, написанное в статье, ссылкой на то, что «сказанное… записано со слов самого Клюева». Дескать, что слышали — то и подали. Под каким «соусом» подали — не суть. А дальше — Брихничёв излагает «правду» о Николае Клюеве, то есть — «что мы сами видели и наблюдали».
Как Брихничёв «слышал» — более или менее понятно. А вот как «наблюдал»…
«Прежде всего о стихах, — писал он, распаляя себя от строчки к строчке. — Боюсь, что многие из них, если не все, являются произведениями не самого Клюева, а какого-нибудь оставшегося неизвестным поэта из народа, стихами которого господин Клюев воспользовался, как обыкновенно пользуются чужою вещью, и выдал за свои.
Основанием для подобного предположения служит следующее.
В 1909 году — в августе месяце — в станице Слепцовской — на Кавказе — я слышал гимн „Он придёт, Он придёт, и содрогнутся горы…“.
Буквально то же, что помещено в „Братских песнях“. Гимн этот пели сектанты „Новый Израиль“. Он произвёл на меня тогда потрясающее впечатление. Хотелось записать его, но мне не позволили.
- Предыдущая
- 34/188
- Следующая
