Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Раппапорт Хелен - Страница 57

• Предыдущая
• 57/126
• Следующая

6 августа, когда розы в Ливадии все еще наполняли сады своим чудесным ароматом, семья с сожалением вынуждена была уехать из Крыма и вернуться в Петергоф, чтобы присутствовать на армейских маневрах в Красном Селе, а затем, 20 августа, на освящении в Царском Селе только что законченного семейного храма, Федоровского Государева собора. Он был построен в нескольких минутах ходьбы от дворца и был также предназначен для казаков царского конвоя[651]. Впоследствии он станет любимой семейной церковью и займет важное место в их духовной жизни, в особенности для Александры, у которой была собственная молельня в притворе храма. Вскоре после этого семья уехала из Царского Села специальным поездом в Москву, чтобы принять участие в торжествах по случаю столетней годовщины победы над Наполеоном в 1812 году.

Торжественные мероприятия и церемонии в основном происходили на Бородинском поле, в 72 милях (116 км) к западу от Москвы, где 7 сентября 1812 года произошла битва, в которой 58 000 русских солдат были убиты и ранены. Она стала пирровой победой для французов, поскольку через два месяца после этого истощенная и измотанная Великая армия французов оставила Москву и начала свое трагическое долгое зимнее отступление из России. 25 августа на Бородинском поле Николай и Алексей приняли построение тех войсковых подразделений, предшественники которых участвовали в Бородинском сражении. Затем вся семья отстояла службу в походной часовне Александра I[652]. На следующий день было еще несколько шествий на Бородинском поле, участники торжественно несли святую икону Смоленской Божией Матери, благословение которой российские войска получили перед битвой, а затем было богослужение в Спасо-Бородинском монастыре и у памятника героям Бородина. Вся семья запомнила это глубоко волнующее событие. «Единое чувство глубокой признательности нашим предкам охватило там всех нас, – рассказывал Николай своей матери. – Это были моменты такого эмоционального величия, которое вряд ли можно превзойти в наши дни!»[653] На том и другом торжественном событии все внимание, безусловно, было направлено на царя и его наследника: оба были в военной форме, девочки же выглядели воплощением имперского изящества в своих длинных белых кружевных платьях и шляпах с большими белыми страусиными перьями (теперь этот образ стал самым распространенным изображением сестер) – «четыре молодые девушки, чьи красота и очарование постепенно будут открываться почтительно-восхищенному миру, как цветение редких и прекрасных цветов в наших теплицах»[654]. Они были прелестны, даже обворожительны, но для обычных россиян четыре сестры Романовы оставались по-прежнему прекрасными и недоступными, как принцессы из сказки.

После Бородинских торжеств императорская семья и все окружение поехали в Москву. Там в Кремле и в других местах продолжилось празднование столетней годовщины 1812 года. Торжества завершились богослужением в прекрасном Успенском соборе в Кремле, построенном в пятнадцатом веке. В последний день изнурительной программы религиозных и общественных торжеств у жителей Москвы была редкая возможность (которой они и воспользовались в полной мере) увидеть всю императорскую семью вместе во время большого молебна, который состоялся на Красной площади в память об Александре I, царе-победителе, изгнавшем французов из России. Это было очень волнующее завершение празднования годовщины. Площадь вторила голосам трехтысячного хора, грохотали пушки в праздничном салюте, звенели колокола по всей старой Москве, оставив у всех неизгладимое впечатление[655].

Празднование годовщины Бородинской битвы, безусловно, отразилось на состоянии здоровья царицы, и в начале сентября 1912 года семья отправилась в одно из любимых охотничьих мест Николая – в Беловежскую Пущу, императорское владение в Восточной Польше (в настоящее время в Белоруссии). Эта территория в то время входила в состав Российской империи, но прежде, чем она отошла к России во время разделов Речи Посполитой в XVIII веке, она издавна была охотничьим угодьем польских королей. Здесь, на территории в 30 000 акров (12 140 га) густого, девственного леса царь мог, на свой выбор, поохотиться на оленей, диких кабанов, лосей, волков и даже на редких животных – зубров, которые там водились. Четыре сестры, которые теперь все были прекрасными наездницами, выезжали на захватывающие утренние прогулки с отцом, а разочарованный Алексей оставался: ему не разрешалось совершать такие опасные поездки, чтобы посмотреть на диких животных, можно было кататься только на машине. Александра тем временем оставалась дома, «лежа здесь в полном одиночестве, писать письма и давать отдых моему утомленному сердцу»[656].

Алексею было тяжело постоянно быть исключенным из активных семейных развлечений, хотя ничто не могло удержать его при малейшей возможности затеять подвижную игру с другими детьми, во время которой он так легко мог пораниться. Дети доктора Боткина заметили его склонность к грубоватым шуткам «типа бросания торта в лицо», а также то, что он не мог «долго оставаться где-нибудь или играть в какую-нибудь игру»[657]. В нем всегда было что-то неугомонное. Агнес де Стёкль вспоминала с ужасом, что они как-то наблюдали тем летом в Ливадии, как он вместе со своими сестрами стал кружиться на очень высоком майском шесте, который великая княгиня Мария Георгиевна приказала поставить для своих детей в Хараксе. Алексей «настаивал на том, что будет держаться за веревку, когда шест начнут раскручивать, пока не поднимет его слегка в воздух»[658]. Все боялись за последствия, если бы он ушибся, но уже давно стало ясно, что сдержать его природную энергию невозможно. Поэтому Николай приказал, чтобы Алексею разрешали «делать все то, что и другие дети его возраста имели обыкновение делать, и не сдерживать его, если только это не было абсолютно необходимо». Как сказал придворный педиатр доктор Сергей Острогорский великому князю Дмитрию, у Алексея не было «ярко выраженной болезни», «но она может развиться стремительно, если такая возможность вдруг представится, а это именно то, что порой и происходит». Все это случалось потому, что императрица слишком потакала ребенку и не прислушивалась к его, Острогорского, советам. Например, недавно, когда

«Ну разве не круглая идиотка эта Александра?» – спрашивал Дмитрий сестру. Но более правильно было бы поставить вопрос по-другому: «Придерживалась ли Александра советов Григория не обращать внимания на то, что говорят врачи, и доверять благополучие Алексея только ему и Богу?» Дело в том, что гувернанткам не удалось приучить Алексея к дисциплине, как к ней приучили его сестер, и он бывал очень капризен. Его мать была явно не в состоянии управлять им и часто упрекала Ольгу за то, что та не обращала внимания на манеры своего брата. Но бедной Ольге удавалось контролировать Алексея и его «капризный нрав» ничуть не лучше, чем матери[660]. Единственным авторитетом для него был отец. «Одного его слова всегда было достаточно для полного и беспрекословного подчинения», – отмечал Сидней Гиббс[661].

• Предыдущая
• 57/126
• Следующая