Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 110

• Предыдущая
• 110/121
• Следующая

Толком и не отдохнув, они тронулись в путь. Все дальше. Грейнджер выпила уже полбутылки, а Питер глотнул дождевой воды, когда с небес, как он и предвидел, хлынул еще один ливень, промочив их насквозь.

— Эй! — позвала Грейнджер, когда он принял неловкую позу, выпрямившись, раскачиваясь, запрокинув голову: кадык ходил вверх-вниз, рот распахнулся навстречу ливню. — Ты похож на индюка!

Питер ухмыльнулся, поскольку в замечании Грейнджер не было ничего обидного, просто шутка, но ухмылка быстро сползла с его лица, когда он понял, что не помнит, как выглядит индюк. Он знал это всю жизнь, начиная с картинки в детской книжке, показанной родителями. И теперь на складе его мозга, где находилось много полок с цитатами из Библии, он пытался найти изображение индюка, но там ничего не было.

Грейнджер заметила его смятение. Заметила и не обрадовалась этому.

— Не помнишь, да? — спросила она, когда они сели отдохнуть еще раз. — Ты забыл, как выглядит индюк?

Он подтвердил кивком, словно малолетний шалун, застигнутый с поличным. До сих пор только Би могла догадаться, о чем он думает.

— Напрочь, — ответил он.

— Такое случается, — сказала Грейнджер серьезно и значительно. — Вот так и действует это место, и в этом его суть. Словно мощная доза пропанолола, стирающая все, что ты знаешь. Не позволяй им сломать тебя.

Ее неожиданная горячность привела Питера в замешательство.

— Я… я, вероятно, просто рассеян.

— Вот что тебе придется увидеть, — сказала она, обняв колени, рассматривая пустую тундру перед ними. — Пустоту. Ленивое, незаметно подкрадывающееся… избавление от всего. Слушай, хочешь узнать, что мы обсуждали на последнем собрании СШИК? Помимо чисто технических вопросов и дурного запаха на складе за крылом «Х». Я тебе скажу — нужны ли нам все эти картинки на стенах коридоров. Они собирают пыль и добавляют работы во время уборки. И старая фотография земного города из прошлого, где куча парней завтракают на стальной балке, — картинка-то милая, но мы видели ее уже миллион раз, она ветшает, да и парни эти давно умерли, так что мы уже довольно насмотрелись на компашку мертвецов. Пустые стены, чистые и незамысловатые, конец истории. — Грейнджер запустила руку в волосы; жест раздражения. — Так вот… Питер… Позволь мне напомнить тебе, как выглядит индюк. Это птица. У него с клюва свисает этакое мяско. Похоже на здоровую соплю или… ну… гондон. Голова у него красная с шишками, кожа как у ящерицы, и голова вместе с шеей похожa на букву «S», и он вот так делает… — Головой и шеей она изобразила бессмысленное птичье движение. — И вот эта костлявая, змееподобная голова и шея присобачена к безразмерному, жирному, пушистому серому телу. — Она посмотрела Питеру в глаза. — Ничего не напоминает?

— Да, ты… э-э… освежила воспоминания.

Удовлетворенная, она позволила себе расслабиться.

— То-то. Вот что нам следует делать. Не давать памяти умереть.

Она устроилась поудобнее на земле, вытянувшись, будто принимала солнечную ванну, воспользовавшись сумкой как подушкой. Сверкающее зеленое насекомое влезло ей на плечо и начало изгибать задние ноги. Казалось, что Грейнджер не замечает букашку. Питер сначала думал смахнуть насекомое, но потом решил его не трогать.

Голос в его голове произнес:

Ты умрешь здесь, в этой пустыне. Ты больше никогда не увидишь Беатрис. Эта равнина, эти разбросанные купы белоцвета, это чужое небо, эти насекомые, только и ждущие, чтобы отложить яйца на твоем теле, эта женщина рядом и есть содержание твоей жизни в ее последние дни и часы.

Голос звучал отчетливо, без акцента или признаков пола, он слышал его много раз и раньше и всегда был уверен, что это его собственный голос. Ребенком он думал, что это голос Бога. Кому бы он ни принадлежал, голос говорил именно то, что Питеру необходимо было услышать.

— Что ты помнишь из детства, самое раннее? — спросила Грейнджер.

— Не знаю, — ответил он, подумав. — Маму, как она сажает меня на специальный детский пластмассовый стульчик, в турецком ресторане кажется. Трудно сказать, где реальные воспоминания, а где то, что ты сам вообразил, глядя на старые фотографии и слушая семейные истории.

— Ох, не говори так! — воскликнула она таким тоном, словно Питер объявил, что любовь — всего лишь встреча сперматозоида с яйцеклеткой. — Тушка в этом большой дока. «Нет, — говорит, — никаких детских воспоминаний. Мы просто играем нейронами ежедневно, перекидываем их туда-сюда по гиппокампу, сочиняя сказочки с персонажами и давая им имена людей, с которыми жили. Твой папочка — просто возбуждение молекулярной активности в лобной доле», — скажет, да еще и ухмыльнется своей ухмылочкой, самодовольный недоросль. Жопа с ручкой.

Она протянула руку. Питер не вполне понимал, чего она от него хочет. И тогда он протянул ей бутылку воды. Она немного отпила. Не так много осталось.

— От моего отца, — продолжала она, — пахло порохом. Мы жили на ферме в Иллинойсе. Он всегда стрелял кроликов. Для него они были вроде жуков, большие мохнатые жуки. Я каталась на велосипеде, а вокруг валялись дохлые кролики. Потом он подхватывал меня на руки, и я могла унюхать запах пороха на его рубашке.

— Подобная память пробуждает очень… э-э… смешанные эмоции, — осторожно заметил Питер.

— Это и есть настоящая память, очень важная память. Ферма была настоящая, мертвые кролики — настоящие, и рубашка у папы пахла порохом, а не табаком, не краской или одеколоном. Я знаю, я там была.

Она говорила вызывающе, будто кто-то сомневался, что она там была, будто существовал заговор среди персонала СШИК с целью пересоздать Грейнджер как городского ребенка из Лос-Анджелеса, или дочь зубного врача — украинца, или китаянку из Германии. Еще два насекомых устроились на ней, одно на волосах, другое на груди. Она не обращала на них никакого внимания.

— А что стало с фермой? — спросил Питер просто из вежливости, когда стало ясно, что разговор иссяк.

— Да пропади ты пропадом! — воскликнула она, закрыв глаза руками.

Он отпрянул, готовый извиняться до бесконечности за то, что послужило причиной ее гнева, но она обращалась не к нему. И даже не к насекомым. С криком отвращения она отбросила блестящий лоскуток от одного глаза, потом от другого. Контактные линзы.

— Чертов воздух, — сказала она. — Пытался влезть под линзы, выворачивая их по краям. Нашел лазейку.

Она поморгала. Выброшенный гидрогелевый лепесток пристал к ее ботинку, другой лежал на земле.

— Не надо было мне это делать, я плохо вижу. Кончится тем, что тебе придется быть моим поводырем. О чем мы говорили?

С усилием Питер подобрал оборванную нить разговора:

— Ты собиралась рассказать, что случилось с фермой.

Она потерла глаза, попробовала вглядеться.

— Мы разорились, — сказала она. — Ферму продали, и мы переехали в Декатур. Мы бывали в Бетани и раньше, это недалеко, мы поселились в коттедже, прямо около реки Сангамон. Ну, не совсем рядом. Но недалеко ехать.

— Ага, — отозвался Питер.

Он понял, с мукой меланхолии, что на самом деле ему все это совершенно неинтересно. Вот тебе и «человеколюбец»… Если он выживет, вернется к цивилизации, то пастором ему уже не бывать. Мелочи жизни людей, места их проживания, имена родственников, названия рек, возле которых они жили, космические сложности их занятий и свершений, как и их семейные раздоры, перестали иметь хоть какое-то значение.

— Теперь Декатур стал скучным местом, — произнесла Грейнджер. — Но у него довольно забавная история. Раньше он назывался бобовой столицей мира. Ты слышал об Аврааме Линкольне?

— Конечно, самый прославленный американский президент.

Она благодарно вздохнула, как если бы они вместе разрушили стену непонимания, как если бы они были единственными образованными людьми в колонии филистеров.

— Линкольн жил в Декатуре, в восемнадцатом веке или когда там. Он тогда был юристом. Президентом он стал позже. Там есть памятник ему — стоит, поставив босую ногу на пень. Я сидела на этом пне девочкой. Не из неуважения, ничего такого, я просто устала.

• Предыдущая
• 110/121
• Следующая