Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 111

• Предыдущая
• 111/121
• Следующая

— Ага, — сказал Питер.

Насекомые уже и его обсиживали. Пройдет неделя — может, всего пара дней, — и оба станут грядкой. Может, когда придет время испустить последний вздох, им стоит лечь в объятия друг друга.

— Мне очень понравилось то, что ты сказал на похоронах, — сказала она.

— На каких похоронах?

— На похоронах Северина. Он у тебя вышел таким живым. А я его недолюбливала.

Питер постарался припомнить, что он говорил о Северине, он уже вообще его не помнил.

— Не знал, что тебе понравилось.

— Это было изумительно. — Несколько секунд она погрелась в приятных воспоминаниях о его сострадании, потом наморщила лоб. — Слишком прекрасно для этих… ничтожеств, это уж точно. Потом состоялось собрание, все согласились, что ты перегнул и, если в СШИК еще кто-нибудь умрет, лучше держать тебя подальше.

Насекомые уже совсем расхрабрились. Блестящая нефритовая комаха уселась прямо ей на лоб. Она не обращала внимания.

— Я тебя защищала, — сказала она, глядя в небеса.

— Спасибо.

Опершись на локоть, он взглянул на нее. Грудь ее вздымалась и опускалась с дыханием, просто два жирных куска мяса на грудной клетке, два молочных мешка, созданные, чтобы кормить детей, которых у нее никогда не будет. И все же ему они казались опьяняюще-прелестными, эстетически совершенными, и ритм их движения возбудил его. Все в ней было чудесным: ее мягкие волосы за ушком, симметричность ключиц, ее нежные пунцовые губы, даже сморщенные шрамы на руках. Она не была его половинкой, тут у него иллюзий не было. Такая близость, как между ним и Би, с Грейнджер была невозможна, она бы нашла его чудаковатым, а он ее слишком проблематичной. Более того, как у большинства мужчин и женщин, спящих друг с другом с начала времен, у них не было почти ничего общего. Кроме того, что они были самцом и самкой, сведенными волей обстоятельств и еще живыми, по крайней мере пока.

Рука Питера поднялась и зависла в воздухе, готовая нежно обхватить ладонью ее грудь.

— Расскажи мне о жене.

Глаза у Грейнджер были закрыты. Она устала, разомлевшая из-за жары и слегка опьяненная воспоминаниями.

— Она отвернулась от меня, — начал Питер, опустив руку. — Мы отдалились.

Хотя он собирался излагать только факты, слова прозвучали сварливо, малодушно, типичной жалобой изменника. Мог бы не опускаться до этого.

— У нее там кошмар полный дома, все разваливается, катастрофа за катастрофой, и она… потеряла веру в Бога. Нашего кота Джошуа убили, замучили, и я думаю, именно это довело ее до крайности. Она испугана и одинока. И я ей слабая поддержка.

Грейнджер повернулась, ища удобную позицию. Одна рука легла под голову, другая скрыла грудь. Она не открывала глаз.

— Ты не рассказываешь о Би, — сказала она, — ты рассказываешь о ваших отношениях. Расскажи про нее. Как она выглядит. Цвет глаз. Ее детство и всякое такое.

Он лежал рядом с ней, положив руки под голову.

— Зовут ее Беатрис. Она старше меня, ей тридцать шесть. Своего возраста она не скрывает. Она самая несуетная женщина, которую я когда-либо встречал. Я имею в виду не то, как она выглядит. Она красива и одевается стильно. Но ей все равно, что люди о ней думают. Она гордая. Не самодовольная, просто… знает себе цену. Такое редко встречается. Невероятно редко. Большинство людей ранимы, ну ты понимаешь. И Би должна была бы, если учесть ее детство. Отец ее был жестокий придурок, бесконечно тиранил ее. Он сжигал все, что ей было дорого, несколько раз, все, что ей принадлежало. Именно все — не просто игрушки, книги и всякую любимую мелочь, а все. Она вспоминала, как шла с матерью в «Теско», круглосуточный супермаркет в промышленном районе. Было два часа ночи, на девятилетней Би была только пижама, босые ноги посинели, потому что стоял январь и шел снег, а надо было пройти от машины до магазина. И мама повела ее в секцию одежды для девочек и купила трусы, носки, майки, обувь, брюки, много всякого. И это случалось не раз.

— Ну и ну, — сказала Грейнджер без заметного удивления.

Питер сообразил, что она сравнивала соответствующие страдания Би и свои собственные и рассудила, что это еще не самое худшее. На такое способны все люди, если только они не ?????.

— Как она выглядит? — спросила Грейнджер. — Опиши ее.

— У нее каштановые волосы, — начал Питер, — с золотистым отливом…

Было трудно вызвать в воображении волосы Би в их реальной ипостаси, похоже, он просто вспоминал, как описывал ее волосы в другом разговоре.

— Она высокая, почти моего роста, карие глаза, стройная.

Детали описания оказались общими, воображение не будили — так можно описать миллионы женщин. Но что ему делать? Описать родинку под грудью? Форму ее, и только ее пупка?

— Это очень здоровый человек, она медсестра. Мы встретились в больнице, где она работала. Я сломал обе лодыжки, выпрыгнув из окна.

— О! Хотел покончить с собой?

— Нет. Убегал от полиции. Я тогда подсел на иглу и воровал изрядно. В этот день мне не повезло, или как раз наоборот.

Грейнджер одобрительно хмыкнула:

— И она из-за тебя потеряла работу?

— Как ты догадалась?

Этого он ей никогда не рассказывал. Наверняка.

— Просто предположение. Медсестра увлекается пациентом. Который к тому же наркоман. И преступник. Нехорошая картинка складывается. Ты сидел?

— Не совсем. Однажды парился в КПЗ две недели, когда ждал суда и никто не внес залог, пожалуй, и все.

И только теперь понял, как невероятно милосердно обходились с ним.

— Понятно, — сказала Грейнджер странным, философским тоном.

— Что понятно?

— Ты везунчик, Питер. Застрахованный от всего в жизни.

Почему-то замечание причинило ему острую боль. Он всего лишь хотел объяснить ей, что страдал, как все люди.

— Я был бездомным несколько лет, меня избивали.

Он надеялся, что говорит с достоинством, а не хнычет, но, наверно, зря.

— Нескучная жизнь, да? — спросила Грейнджер.

В ее голосе не было сарказма, просто усталая, понимающая печаль.

— Что ты имеешь в виду?

Она вздохнула:

— У некоторых чего только в жизни не бывает. Они сражаются на войне. Сидят в тюрьме. Начинают дело и закрывают его из-за гангстеров. Торгуют своей задницей в далеких странах. Можно привести длинный список неудач и унижений. Но это не изменяет их на самом деле. Это приключения. Вроде «ну что дальше-то?». А другие стараются жить тихо, бегут неприятностей, может, им всего десять лет или четырнадцать, и однажды в пятницу утром, в девять тридцать пять, что-то случается, что-то сугубо личное — то, что разбивает сердце. Навсегда.

Он лежал молча, впитывая то, что она сказала.

— Именно это я ощутил, — сказал он наконец, — когда Би сказала, что между нами все кончено.

Снова задождило. Укрыться было негде, им ничего не оставалось, как лежать на месте и мокнуть. Грейнджер просто закрыла глаза. Питер смотрел, как ее лифчик снова материализуется под рубашкой, наблюдал, как ее грудь приобретает очертания. Грейнджер подвернула рукава рубашки, позволив застарелым ранам дышать. Каждый раз, когда Питер проводил с ней время, он все ждал естественного повода спросить об этом надругательстве над собой. И лучший случай, чем сейчас, вряд ли представится. Он попытался сформулировать вопрос, но никакие обычные «почему» и «когда» не хотели двигаться от мозга к языку. И он осознал, что больше не хочет знать, откуда взялись эти шрамы. Боль Грейнджер уже осталась в прошлом, и незачем туда возвращаться. Сама же она лежала здесь, возле него, со стертыми рубцами на руках, и, если бы он нежно погладил это тело, он бы почувствовал их. И все тут.

Когда дождь прошел и солнце снова согрело их, Грейнджер спросила:

— Ты женился в церкви или в магистрате?

— В церкви.

— Большая, нарядная свадьба?

— Не слишком. Ни родителей, ни родственников. Несколько знакомых из церкви Би, которая в конце концов стала и моей церковью.

На самом деле он ничего не помнил о свадьбе, но помнил свет, льющийся в окна, то, как серый ноябрьский день неожиданно преобразился под лучами солнца.

• Предыдущая
• 111/121
• Следующая