Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 38

• Предыдущая
• 38/121
• Следующая

Голос Любителя Иисуса-Один, когда он заговорил, звучал приглушенно, чтобы не разбудить остальных. Тихий, сдавленный звук, зловещий скрип двери в отдаленном доме.

— ?ы молишь?я.

— Да, — прошептал Питер.

— ?оже и я молю?ь, — сказал Любитель Иисуса-Один, — молю?ь в надежде у?лыша?ь Бога.

Оба помолчали. Из соседней комнаты раздался храп остальных оазианцев. В конце концов Любитель Иисуса-Один прибавил:

— Я бою?ь, ч?о в?е мои моли?вы заблудили?ь.

Питер несколько раз повторил про себя полурастаявшее слово.

— Заблудились? — переспросил он.

— Заблудили?ь, — подтвердил Любитель-Один, расцепив руки и указав одной рукой вверх. — Бог оби?ае? ?ам, — другая рука ткнула вниз, — моли?ва иде? здесь.

— Молитвы не путешествуют в пространстве, Любитель—Один, — пояснил Питер. — Молитвы никуда не идут, они просто есть. Бог здесь, Он — с нами.

— ?ы ?лышишь Бога? ?ейча??

Оазианец вскинул голову с восторженным вниманием, расщелина на его лице вздрогнула.

Питер вытянул затекшие ноги, внезапно ощутив, что его мочевой пузырь полон.

— Прямо сейчас я слышу только, как мое тело говорит, что мне необходимо отлить часть воды.

Оазианец кивнул и жестом позвал Питера следовать за ним. Питер высвободился из своей колыбели и нащупал на полу сандалии. Насколько он мог судить за эти первые двадцать с лишним часов своего пребывания здесь, туалетов в жилищах оазианцев не было. Все испражнялись вне домов.

Питер и Любитель Иисуса-Один вместе вышли из опочивальни. Они миновали смежную комнату с ее спящими, которые, завернувшись в свои коконы, были неподвижны, словно трупы, сходство нарушало только их хриплое дыхание. Питер шел на цыпочках, Любитель Иисуса шел нормальным шагом, бархатистая кожа на его подошвах касалась пола совершенно бесшумно. Бок о бок они прошагали через сводчатый коридор и вышли за бисерную занавеску на открытый воздух (если вообще можно назвать «открытым» воздух на Оазисе). Солнце сияло прямо в опухшие глаза Питера, и он еще сильнее почувствовал, как вспотело и чешется все его тело после той мучительной лежанки.

Оглянувшись мимоходом на только что покинутое здание, Питер заметил, что за те несколько часов, что он здесь, оазианская атмосфера энергично потрудилась над словами «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», украшавшими наружную стену, растворила краску, превратив ее в цветную пену, стекающую к земле; теперь буквы поблекли и стали напоминать кириллические каракули.

Любитель Иисуса-Один заметил, что Питер глядит на остатки приветствия.

— ?лово на ??ена ?коро уйди. ?лово, в памя?ь, о??авай?я.

И он коснулся груди, словно показывая, где именно останется память о слове в его случае, или, может, свидетельствовал о глубоких душевных чувствах. Питер кивнул.

Затем Любитель Иисуса-Один повел его улицами (можно ли называть улицами немощеные тропы, если они достаточно широки?) вглубь поселения. Никого не было поблизости, никаких признаков жизни, хотя Питер знал, что толпа людей, встреченная им ранее, должна находиться где-то здесь. Все строения выглядели одинаково. Овал, овал, овал, янтарь, янтарь, янтарь. Если этот поселок и база СШИК — единственные архитектурные сооружения на Оазисе, значит это мир, в котором эстетические тонкости не востребованы и всем заправляет утилитаризм. Это не должно было его беспокоить, но все-таки беспокоило. Ранее он решил, что церковь, которую он построит, должна быть простой и непритязательной, донося идею о том, что внешняя форма не имеет значения — только душа, что внутри, но теперь он был склонен сделать церковь образчиком красоты.

С каждым шагом ему все сильнее хотелось помочиться, и он думал о том, неужели Любитель Иисуса-Один нарочно ведет его подальше, чтобы он мог уединиться и справить нужду. Самим оазианцам приватность была без надобности, во всяком случае не для туалетных дел. Питер видел, как они испражняются прямо на улицах, совершенно не скрываясь. Идут себе по своим делам, а потом из-под подола сутаны на земле остается послед черепахи: серо-зеленые катышки, ничем не пахнущие и, если на них наступить, рассыпающиеся в пористую пульпу, как меренги. Испражнения недолго остаются на поверхности. Не то их сдувает ветром, не то поглощает почва. Питер ни разу не видел, чтобы оазианцы мочились, — видимо, у них нет такой надобности.

А вот у Питера она имелась и становилась все насущнее. Он уже хотел сказать Любителю Иисуса-Один, что они должны остановиться немедленно где-нибудь, когда оазианец остановился возле некой кольцеобразной структуры, архитектурного аналога бисквитного рулета, но размером со склад. Его низкая крыша была, словно фестонами, украшена трубами… нет, воронками — широкими керамическими воронками, похожими на вазы из обожженной глины, все раструбом в небо. Любитель-Один жестом пригласил Питера войти через дверной проем из бусин. Питер подчинился. Внутри его встретил беспорядочный строй кадок, канистр и бочек, все разные, все сделаны вручную, каждая была оснащена трубой, скрывающейся в потолке. Емкости были расположены по краям комнаты, оставляя центр свободным. Рукотворный пруд размером со средний бассейн на заднем дворе в зажиточной части Лос-Анджелеса мерцал бледно-изумрудной водой.

— Вода, — сказал Любитель-Один.

— Очень… умно, — похвалил Питер, отбросив слово «находчиво», как слишком сложное. Вид полного бассейна и дюжин труб, сочащихся влагой, еще сильнее убедил его в том, что он и сам сейчас обмочится.

— До??а?очно? — спросил Любитель-Один, когда они направились к выходу.

— Э-э… — колебался Питер, он был смущен.

— До??а?очно воды? Мы можем ее ча??ь о?ли?ь.

До Питера наконец дошло, в чем тут недоразумение. «Отлить часть воды» — ну конечно! Вот она, коллизия между буквальным и переносным значением, а ведь он читал об этом в отчетах других миссионерских экспедиций и обещал сам себе избегать двусмысленностей где бы то ни было.

Но реакция Любителя-Один на его просьбу была такой уступчивой, сдержанной и мягкой, что не было и намека на коммуникационный сбой между ними.

— Извините меня, — сказал Питер Любителю-Один, шагнул назад, на середину улицы, приподнял дишдашу и помочился вволю.

Проведя немало, как ему показалось, минут за этим приятным занятием, он был готов вернуться и снова присоединиться к Любителю Иисуса-Один. И как только он это сделал, Любитель Иисуса-Один изверг на землю одиночный фекальный катыш. Этакий знак уважения к непостижимому ритуалу — вроде того, как европейцы целуются правильное количество раз в правильные части лица.

— ?еперь ?нова ?ы ?пать? — Оазианец показал в ту сторону, откуда они пришли, туда, где ждала пропитанная потом, воняющая кокосовой стружкой ванна в доме с храпунами.

Питер уклончиво улыбнулся:

— Сначала отведите меня туда, где будет новая церковь. Я хочу увидеть еще раз.

И вот они вышли из поселка и двинулись вдоль кустарника к месту, избранному под строительство. Еще ничего не было построено. Площадку разметили четырьмя выбоинами в почве, обозначавшими углы будущей конструкции. А внутри этой демаркации Питер начертил эскиз внутреннего убранства, объясняя семидесяти семи душам, собравшимся вокруг него, что обозначает та или иная линия. Теперь он снова увидел свой набросок на пустынном клочке земли, после многочасового перерыва, затуманенными от усталости глазами — увидел так, как, наверное, видели его эскиз оазианцы: грубые и таинственные иероглифы, выдолбленные в грязи. Он чувствовал, что не соответствует задаче, которая стоит перед ним, — слишком вульгарен. Би, конечно же, убедила бы его, что он просто не выспался и поэтому видит реальность в искаженном свете, и, разумеется, она была бы права.

На площадке виднелись некоторые следы пребывания сообщества Любителей Иисуса. Маленькая лужица, которую срыгнул один из юных оазианцев во время вступительной речи Питера. Пара башмаков, изготовленных специально в подарок Питеру, но на несколько дюймов меньше, чем нужно (ошибка, которая не вызвала ни смущения, ни удивления, ее лишь молча приняли к сведению). Полупрозрачный янтарный кувшин с водой, почти порожний. Металлический блистер (лекарственный знак любезности СШИК), из которого было выдавлено все до последней таблетки. Две декоративные подушки, на которых двое самых маленьких детишек прикорнули, когда взрослая беседа забрела слишком далеко в незримые эмпиреи.

• Предыдущая
• 38/121
• Следующая