Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 40

• Предыдущая
• 40/121
• Следующая

Он нес околесицу. Соберись, сказал он себе.

— Где ?ебя?

— Что?

Оазианец приподнял фотографию:

— Где ?ебя?

— На этой меня нет, — сказал Питер.

Оазианец кивнул. Отдал карточку соседу.

Питер извлек следующее фото из пластикового футляра. Даже если бы воздух Оазиса не был таким влажным, он бы уже взмок от пота.

— Это я в детстве, — пояснил он. — Фотографировала тетя, кажется. Сестра моей матери.

Любитель Иисуса изучил изображение Питера в трехлетнем возрасте. На ней Питер, маленький по сравнению с окружающей обстановкой, но все же заметный в ярко-желтой парке и оранжевых рукавицах, махал в камеру. Это была одна из немногих семейных фотографий, оставшихся в доме матери Питера после ее смерти. Питер очень надеялся, что оазианцы не попросят показать фотографию отца, потому что мать уничтожила их все до одной.

— Очень вы?окий дом, — прокомментировал Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, имея в виду высотный дом на заднем плане фотографии.

— Это было ужасное место, — сказал Питер. — Унылое. И к тому же опасное.

— Очень вы?окий, — повторил Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре, передавая квадратный листок следующему в ряду.

— Мы перебрались в другое место, где было лучше. Вскоре после этого, — сказал Питер. — В любом случае там было безопаснее.

Оазианцы одобрительно загудели. Перебраться туда, где лучше и безопаснее, — такая идея была им очень близка.

Тем временем фотографии продолжали путешествовать в толпе. Один оазианец спросил Питера насчет фотографии с церковью. На ней несколько прихожан собрались снаружи, по очереди входя в синюю дверь. Среди них был Дьюар — ветеран войны в Афганистане, который прыгал на костылях, отказавшись от бесплатного протеза, предложенного министерством обороны, поскольку очень ценил любой повод, чтобы поговорить о войне.

— У мужчины не? ноги, — заметил оазианец.

— Верно, — подтвердил Питер. — Была война. Его нога была сильно ранена, и докторам пришлось ее отрезать.

— Человек ?еперь умер?

— Нет, он жив-здоров. Совершенно.

Отовсюду донесся удивленный шепот, послышались возгласы: «?лава В?евышнему!»

— А это, — сказал Питер, — моя свадебная фотография. Это я и моя жена Беатрис в день, когда мы поженились. А у вас бывают свадьбы?

— У нас бываю? ?вадьбы, — сказал Любитель Иисуса-Один.

Не прозвучал ли его ответ слегка насмешливо? Раздраженно? Устало? Чисто информативно? Питер не мог определить. Интонации вообще не было как таковой, насколько он мог расслышать. Лишь старательные попытки экзотической плоти сымитировать работу голосовых связок.

— Она познакомила меня с Христом, — прибавил Питер. — Она привела меня к Богу.

Эти слова взволновали оазианцев гораздо сильнее, чем все фотографии.

— ?воя жена находя? Книгу, — сказал Любитель Иисуса-Семьдесят-С-чем-то. — Читаю?, читаю?, читаю? раньше ?ебя. Уча? ?ехнику Ии?у?а. По?ом ?воя жена иду? к ?ебе и говоря?: «У меня е??ь Книга ??ранных Новых Вещей. Чи?ай ?еперь ?ы. Мы не погибнем, но будем име?ь жизнь вечную.

В таком изложении это скорее было похоже на прелюдию к совращению Евы змием в райском саду, нежели на будничные христианские аллюзии Би в больничной палате, где они впервые встретились. Но было интересно, что оазианец совершил такое усилие и процитировал Евангелие от Иоанна. Наверное, Курцберг научил их этому.

— Курцберг учил вас?

Ответа не последовало. Любитель Иисуса молчал.

— Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную[11], — сказал Питер.

— Аминь, — отозвался Любитель Иисуса-Один, и вся паства эхом повторила то же самое. Слово «аминь» казалось милостиво скроенным как раз под их рты, или какую там часть тела они используют для разговора. — Аминь, аминь, аминь.

Свадебное фото добралось до оазианца в оливково-зеленой рясе. Он — или она? — отпрянул.

— Нож, — сказал оазианец. — Нож!

И правда, на картинке Питер и Би сжимали рукоять громадного ножа, собираясь отрезать ритуальный кусок свадебного торта.

— Это традиция, — пояснил Питер. — Ритуал. Это был очень счастливый день.

— ?ча??ливый день… — эхом отозвался оазианец, будто папоротник влажно хрустел под ногами.

Питер повернулся в гамаке на другой бок, прячась от рассветных лучей. Растопленный оранжевый свет становился горячее. Питер лег на спину, уставившись на небо, фиолетовые пятна — видения после яркого солнца — танцевали перед глазами в безоблачном просторе. Скоро видения исчезли, а небо стало золотым, словно позумент. Бывал ли хоть раз домашний восход таким же золотым? Он не мог припомнить. Он вспоминал золотистый свет на постели, искрящийся мех Джошуа, плавные линии обнаженных бедер Би, когда утро было теплым и она сбрасывала простыни. Но никогда не бывало, чтобы золотело все небо, ведь небеса за окном спальни были голубыми, кажется? Питер рассердился на свою забывчивость.

Как много он хотел рассказать Би и как мало написал. Когда появится следующая возможность послать ей письмо, он не подведет, ему помогут заметки, которые он нацарапал в своих блокнотах, чтобы перечислить все самые важные события, случившиеся за последние сто шестьдесят часов. Но нюансы он упустит. Он забудет безмятежные, безмолвные, задушевные моменты между ним и его новыми друзьями, неожиданные проблески взаимопонимания в тех областях, где, как ему казалось, сгустилась непроглядная и безнадежная тьма. И даже это золотое небо он забудет упомянуть.

Записные книжки лежали в рюкзаке, где-то на дне. Надо бы, наверное, держать их в гамаке, тогда он сможет поведать им свои мысли и впечатления, как только они возникнут. Да, но вдруг он уколется карандашом во сне или карандаш провалится в дырку сетки на жесткий пол внизу. От удара весь графит внутри может раскрошиться, и очинить карандаш будет невозможно. Питер очень дорожил своим карандашом. Если с ним обращаться должным образом, то он прослужит еще долго, когда все шариковые ручки потекут, когда высохнут все чернила и выйдут из строя все пишущие машинки.

К тому же он наслаждался часами, проведенными в гамаке, часами, свободными от каких-либо дел. Пока он трудился вместе со всеми на земле, его мозг постоянно гудел, живо реагируя на проблемы и отыскивая решения. В его служении каждая встреча может стать судьбоносной. Ничто не должно приниматься как данность. Оазианцы действительно считали себя христианами, но очень слабо разбирались в учении Христа. Сердца их переполняла аморфная вера, но умам недоставало понимания — и они это знали. Их пастору нельзя было расслабиться ни на минуту, слушая их, наблюдая за их реакциями, выискивая проблеск света.

И если говорить о делах более мирских, ему нужно было так же сосредоточиться на физическом труде: перетаскивание камней, приготовление раствора, копание ям. Когда завершалась дневная работа и оазианцы шли по домам, какое блаженство было залезть в гамак и знать, что можно больше ничего не делать. Как будто сеть вылавливала и подвешивала его над стремниной ответственности в некоем лимбе. Это не был лимб в католическом понимании, разумеется, а благодатные нети между сегодняшними и завтрашними трудами. Шанс побыть праздным животным, ничем не владеющим, кроме собственной шкуры, животным, вытянувшимся в темноте или дремлющим на солнце.

Сеть, из которой ему соорудили гамак, была одной из многих на площадке. В сетях оазианцы перетаскивали кирпичи. Они приносили их… откуда? Оттуда, где эти кирпичи водились. Через кустарник к церкви. Четверо оазианцев, по одному на каждый угол сети, обвязанный вокруг его (или ее?) плеча, торжественно шествовали, неся груду кирпичей, будто гроб с покойником. И хотя будущая церковь находится не слишком далеко от основной группы домов — просто достаточно отдаленно, чтобы придать ей обособленный статус, — это все-таки довольно долгий путь, если несешь кирпичи. Похоже, поблизости не было никакого доступного колесного транспорта.

• Предыдущая
• 40/121
• Следующая