Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 95
- Предыдущая
- 95/121
- Следующая
— Вы выжили, чтобы снова проповедовать. Но если по возвращении туда вам снова попадутся эти тварюки, то мой вам совет… — Он крепко сжал в руках воображаемую клюшку и размахнулся что есть силы. — Займитесь гольфом.
Питер был слишком одурманен, чтобы идти самостоятельно, поэтому кто-то вывез его из хирургии на кресле. Две бледные руки возникли у Питера из-за спины. Они накрыли ему ноги хлопковым одеялом, тщательно подоткнув под бедра, и положили ему на колени большой пластиковый пакет с сандалиями.
— Спасибо вам, кто бы вы ни были.
— На здоровье, — ответила Грейнджер.
— О господи, простите, — сказал Питер. — Я не видел вас в операционной.
Она уверенно катила его по залитому солнцем коридору прямо к большим двустворчатым дверям.
— Я сидела в приемной. Не люблю кровавых ран.
Питер поднял руку, демонстрируя белоснежные бинты.
— Все уже заштопали, — сказал он.
Она еще не ответила, а он уже понял, что это ее не впечатлило. Руки, сжимавшие поручни кресла, напряглись — напряглись сильнее, чем это было необходимо.
— Вы совершенно не следите за собой, когда уезжаете в поселение, — сказала она. — Черт вас подери, вы просто кожа да кости. Да, я чертыхаюсь. Но вы только посмотрите на себя!
Он уставился на свои запястья, думая о том, что они и раньше были костлявы. Ладно, может, не настолько костлявы. Рука в толстой повязке выглядела чуть более изможденной. Сильно ли гневается Грейнджер? Просто слегка раздражена? В ярости? Его квартира всего в нескольких минутах ходьбы от медцентра, но даже несколько минут могут показаться вечностью, когда ты в руках человека, который зол на тебя. Пришибленный анальгетиками и потрясенный сообщением Би, которое снова и снова всплескивало в сознании, словно тошнотворная волна, он неожиданно разделил убеждение многих мужчин, которое они часто описывали ему во время пасторских бесед, — глубокую, безнадежную уверенность в том, что, несмотря ни на какие благие намерения, что бы они ни сделали, их удел — горько разочаровывать женщин.
— Эй, я старался на этот раз не дать ушам обуглиться, — сказал он. — Дайте мне время, я еще постараюсь.
— Вот не надо со мной как с маленькой.
Грейнджер протолкнула его сквозь двойную дверь, резко вильнув вправо.
— Курцберг был таким же, — буркнула она. — И Тартальоне. Они под конец выглядели как скелеты.
Он вздохнул:
— В конце концов все выглядят как скелеты.
Грейнджер раздраженно фыркнула. Она еще не закончила порку.
— Что там творится, в этом Городе Уродов? Кто виноват, вы или они? Они что, совсем не кормят вас там? Или они вообще не едят, и точка?
— Они очень щедры, — запротестовал Питер. — Они никогда бы… Да я и голода-то не чувствовал никогда. Они сами вообще мало едят. Думаю, большая часть того, что они выращивают и… э-э… производят… откладывается, чтобы кормить персонал СШИК.
— О! Как замечательно! Стало быть, мы их эксплуатируем? — Грейнджер снова сделала вираж за угол. — А я вам скажу, мы просто из кожи вон лезем, чтобы все сделать правильно, просто из кожи вон! Слишком многое от этого зависит, чтобы все просрать ради чертова империализма.
Питер сожалел о том, что этот разговор не случился гораздо раньше или что они не отложили его до лучших времен — когда угодно, только не теперь.
— И что именно от этого зависит? — спросил он, стараясь не сползать в кресле.
— Господи! Неужто это не ясно как божий день? Да неужели вы настолько простодушны?
«Я просто делаю Божье дело, а неудобные вопросы задает моя жена», — чуть не сказал он.
Так и было. Именно Би всегда допытывалась «почему» и «зачем», она хотела знать всю подноготную, она отказывалась играть в общепринятые игры. Именно она читала все, написанное мелким шрифтом в договорах, именно она растолковывала ему, как прекрасная с виду возможность может оказаться ловушкой, она умела распознать подставу даже в христианской обертке. Грейнджер права: он простак.
Питер не уродился таким, это уж точно. Он изменил себя сам, усилием воли. Стать христианином можно по-разному, но для него годился только один способ: отключить свой цинизм, выключить его, как выключают свет. Нет, это неверное сравнение… он… он не выключил, он зажег свет доверия. После стольких лет игр, манипулирования каждым встречным и поперечным, воровства и лжи он возродил в себе невинность. Бог оттер все до чистого листа. Человек, который через слово богохульствовал, забыл начисто, как это делается. Либо ты лютый алкоголик, либо ты ни капли в рот не берешь. То же самое и с цинизмом. Би могла его себе позволить — в разумных пределах. Он — нет.
Но вот опять слова Би, эти ее слова: «Бога нет!» Господи, прошу тебя, убереги! Убереги ее от этих слов!
Би однажды тоже везла его на каталке, в больнице, где они познакомились. Точно так же, как теперь везла его Грейнджер. Он тогда сломал обе ноги, выпрыгнув из окна психушки, и много дней провел под опекой Би, пока его ноги были подвешены к потолку. А потом однажды к вечеру она освободила его, усадила в кресло-каталку и повезла в рентгенологическое отделение на осмотр.
«Не могли бы вы прокатить меня на улицу через вон тот боковой выход, чтобы я выкурил сигаретку?» — спросил он.
«Тебе не никотин нужен, красавчик, — ответила она из ароматного облака, которое окутывало его со всех сторон, — тебе надо жизнь изменить».
— Ну вот, приехали, — объявила Грейнджер. — Вот ваш дом вдали от дома.
Она подкатила его к двери с табличкой: «П. ЛИ, ПАСТОР».
Когда Грейнджер помогала ему выбраться из каталки, мимо проходил один из сшиковских электриков — Спрингер.
— С возвращением, отче! Если понадобится еще пряжа, вы знаете, где меня найти, — сказал он и неторопливо зашагал дальше по коридору.
Губы Грейнджер были так близко от Питерова уха, когда она сказала тихонько:
— Господи, как я ненавижу это место. И всех, кто здесь работает.
«Только не меня, пожалуйста, не меня», — подумал Питер.
Он толкнул дверь, и они вошли. Квартира встретила их застоявшимся и слегка кисловатым воздухом — все-таки две недели кондиционер не работал. Потревоженные вторжением пылинки взвились и вихрем закружились в солнечных лучах. Дверь захлопнулась сама. Грейнджер, поддерживавшая Питера под спину одной рукой, на случай если он потеряет равновесие, обхватила его и другой. И в замешательстве своем он не сразу понял, что она его обнимает. И не просто обнимает — это было совсем иное объятие, не такое, как уже было у них когда-то. В нем была настоящая страсть и женская надобность в мужчине.
— Ты очень дорог мне, — сказала она, уткнувшись лбом ему в плечо. — Не умирай!
Он неловко погладил ее:
— Да я и не собираюсь.
— Ты умрешь, умрешь, и я потеряю тебя. Станешь сам не свой и отдалишься, а потом однажды возьмешь — и просто исчезнешь, — сказала она, уже заливаясь слезами.
— Не исчезну. Я обещаю.
— Сукин сын, — тихо плакала она, все еще крепко прижимаясь к нему. — Ты врешь мне, ты, лживый ублюдок.
Она разомкнула объятья. На ее светлой одежде осталось пятно грязи, которую он принес с урожайного поля ?????.
— Я больше не повезу тебя к этим уродам, — сказала она. — Пусть кто-то другой это делает.
— Жалко, — сказал он, — но как хочешь.
Но она уже ушла.
Сообщений от Би больше не было. Питер заставлял умную технику раз за разом обшаривать с неводом космос в поисках ее мыслей и ничего не находил. Все тот же крик отчаяния горел на экране, все те же два слова, зависшие в серой бесконтекстной пустоте. Ни его имени, ни ее имени. Только эта саднящая фраза.
Он сидел у Луча и молил Бога дать ему сил. Он знал, что если не ответит жене сейчас, если промедлит, то может в любую минуту упасть лицом в клавиатуру и потерять сознание на месте. Вялыми, непослушными пальцами он набрал второй стих пятьдесят второго псалма: «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“». Но потом Бог вошел в сердце Питера и убедил его, что глупо писать такое. Что бы ни произошло с Би, ей не нужны упреки.
- Предыдущая
- 95/121
- Следующая
