Живи с молнией - Уилсон Митчел - Страница 2
- Предыдущая
- 2/141
- Следующая
Обманчивость первых впечатлений зависит не от того, каковы они, а от того, в какой момент они сложились. Редко бывает, чтобы верное впечатление составилось сразу же, в первую минуту встречи. Минута проходит за минутой, тянется долгая беседа, и вдруг неожиданное слово, жест или интонация совсем иначе освещают человека, который до тех пор был просто нулем в пиджаке и брюках.
До сих пор Фокс, собственно, не видел Горина. Ничто, кроме настороженной пытливости во взгляде юноши, не привлекало его внимания. Но сейчас Фокс вдруг почувствовал, что в комнате, помимо него, есть еще один человек. Голос ли был тому причиной или слова, а может, и то и другое – он и сам не знал. Когда он впоследствии вспоминал свою первую встречу в Эриком, ему казалось, что разговор начался именно с этих слов, с того момента, когда был нарушен обычный стандарт.
– Как вы сказали? – несколько растерявшись, переспросил Фокс.
– Я говорю, что лето у меня было просто ужасное, – повторил Эрик. – Разрешите курить?
Фокс подвинул ему через стол пепельницу.
– Спасибо. Одно могу сказать: хорошо, что мытарства мои кончились, – добавил Эрик. Он вовсе не собирался рассказывать ни об этом, ни вообще о своих делах, но в Фоксе было что-то настолько располагающее, что Эрик просто не мог удержаться и не рассказать ему, как он прожил эти два месяца. Спазм в горле у него постепенно исчез, и слова быстро полились одно за другим.
– Я старался внушить себе, что все обойдется, – продолжал Эрик. – Рано или поздно я бы все равно оказался здесь, и сейчас, когда самое трудное уже позади, мне кажется, будто ничего и не было.
Фокс поглядел на бледное лицо юноши, отметив про себя слова «самое трудное позади».
Эрик замолчал, пытаясь сдержать поток рвавшихся наружу слов, но они неудержимо хлынули снова.
– Понимаете, после выпуска, когда Холлингворс… профессор Холлингворс сказал мне, что я назначен сюда, у меня не было ни гроша в кармане. Я даже не могу вам сказать, что для меня значило изучать физику в Колумбийском университете. Холлингворс был очень любезен и пригласил меня провести лето у него в Висконсине. Но не мог же я жить у него нахлебником столько времени. Я решил погостить две недели. Там было просто чудесно.
– Охотно верю, – сказал Фокс. Удивление его все возрастало. – Висконсин – очень живописная местность.
– О да! Через две недели я сказал, что еду на восток, к двоюродной сестре, и уехал. Никакой сестры у меня нет, но пришлось сесть в поезд, потому что все семейство Холлингворса явилось провожать меня на станцию, и я знал, что они огорчатся, если поймут, что ехать-то мне некуда. В поезде я купил билет до следующего городка – он называется Кэтлет. Там я сошел и, пройдя немного по шоссе, пристроился на попутную машину.
– На попутную машину? – Фокс подумал о днях, проведенных им в кабинете, в точности похожих один на другой, и внезапно представил себе машину, бегущую на восток по раскаленному шоссе, и сидящих в ней двух молодых людей. Ему показалось, будто он глотнул свежего воздуха. Но юноша не сводил с него настороженного взгляда.
– Я «проголосовал», – счел необходимым объяснить Эрик. – Парень вел машину в Кливленд, чтобы там ее продать. Он любил эту машину, понимаете, он так долго копил деньги, чтобы купить ее. Он был совсем расстроен и всю дорогу рассказывал мне, как он заменял одну деталь и как чинил другую. Но что поделаешь – он остался без работы, сбережения кончились, какая уж тут машина. Мне почему-то стало жутко. Из Кливленда я уехал тоже на попутной машине, и, когда мы остановились заправиться в местечке, которое называлось ни больше ни меньше как Большие Надежды, я разговорился с хозяином бензоколонки. Он предложил мне работать у него за харчи и ночлег. Я должен был помогать ему ремонтировать и обслуживать машины, а плату за починку автомобильных радиоприемников я мог оставлять себе. За три недели я починил только один приемник. Впрочем, вскоре я ушел оттуда, и вот почему. Как-то раз на улице меня остановил один парень. Он совсем обезумел от горя – оказалось, что я перехватил его место. Хозяин платил ему около тридцати долларов в неделю, а я работал почти даром. У него жена и дети. После этого я решил уйти. Не знаю, взял хозяин его обратно или нет, только я уже не хотел там больше оставаться. Видите ли, я все время знал, что здесь меня ждет вакансия. Для меня это было как защитная броня.
Эрик вдруг понял, что чересчур заболтался, и, спохватившись, поспешно затушил папиросу. Он откашлялся и встал в надежде, что удастся благополучно выйти из положения, закончив на этом беседу.
– Нет, сядьте, – сказал Фокс. – Сядьте и расскажите, что было дальше.
Эрик снова сел. «Неужели это я, – думал он, – разговариваю с Эрлом Фоксом, ученым, получившим Нобелевскую премию? Сижу с ним наедине и, как идиот, болтаю о том, что со мной было летом, а он меня слушает. Меня!» Он подумал о людях, которые пожимали Фоксу руку, – президент Соединенных Штатов, датский король, все современные ученые с крупными именами: вероятно, и Планк, и Резерфорд, и Эйнштейн…
– Продолжайте, – сказал Фокс. – Что же было дальше?
– Да ничего особенного. В Скенектади я некоторое время работал судомойкой, а когда приехал в Нью-Йорк, сейчас же примчался сюда, но вы были в отпуске. Две недели, до вчерашнего дня, я работал в душевом павильоне при бассейне на Ист-Сайд. Я там все время хохотал, до того было смешно.
– Смешно?
– Что бы со мной ни случилось, какую бы дурацкую работу я ни делал, я все время твердил себе: ведь на самом деле я физик. – Он осекся. – Я могу считать себя физиком, правда? Или это слишком самонадеянно?
– Нисколько, – не сразу ответил Фокс. Голос его звучал мягко. – Вы действительно физик.
– Дело вот в чем, – сказал Эрик. Он встал; глаза его теперь казались совсем черными. – Мне хочется, чтобы вы поняли, что значит для меня возможность быть здесь. Вы сказали, что мне будут предоставлены все условия. Мне не нужно всех условий. Я прошу только одного – оставить меня здесь, вот и все.
– Да, – сказал Фокс. – Да, я понимаю.
Он повернулся вместе с креслом и, глядя через окно на отвесные скалы, задумался о том, сколько воли и энергии заключено в этом молодом человеке. И Горину понадобится каждая капля этого запаса, чтобы начать восхождение на высокий крутой холм, именуемый карьерой ученого. Сам Фокс давно уже достиг вершины своей научно-исследовательской карьеры и с высоты, на которой он стоял, мог обозревать холмы других профессий. Теперь он знал, что в свое время мог бы взобраться на любой из них, но он выбрал карьеру ученого – самый уединенный холм. Если бы он избрал что-нибудь другое, если бы он достиг высоты более легким путем, наверное, и вознаграждение за труды было бы гораздо большим, хотя бы потому, что меньше, чем сейчас, оно уже быть не может. Заработок его был сравнительно невелик – двенадцать тысяч в год, о славе его знала во всем мире только маленькая горстка людей, а сам он превратился в черствого, ко всему равнодушного старика с опустошенной душой. Но вначале и у него не было никаких колебаний. Для него не существовало никакой карьеры, кроме научной, и никакой науки, кроме физики. Но почему? – недоумевал он сейчас. Что же заставило его выбрать именно этот путь?
Быстро и резко, словно рассердившись, он снова повернулся в кресле.
– Скажите… почему вы хотите стать ученым? – спросил он.
Горин молча уставился на него.
Фокс улыбнулся.
– Это не такой уж глупый вопрос.
– О, я этого не думал! Я просто…
– Я знаю, что вы этого не думали, но тем не менее мне хотелось бы знать, что заставляет молодого человека выбрать именно исследовательскую работу в области физики. Прежде всего вам придется отчаянно трудиться, чтобы овладеть наукой и вырвать у природы еще какую-то часть ее тайн. Затем перед вами встанут проблемы личной жизни – для науки не хватает двадцати четырех часов в сутки, но так жить невозможно. Ведь вы же человек. Но допустим, что вы овладели наукой, и представим себе, что вы все-таки разрешили проблему личной жизни, – и что же? Каково ваше положение в обществе в широком смысле этого слова? Вы натыкаетесь на стену такого равнодушия и невежества, что можете совершенно пасть духом. Общество нас не преследует, нет, гораздо хуже – оно почти не знает о нашем существовании, а если и знает, то для него мы являемся какими-то чародеями или богами – словом, чем-то в этом роде. Нас не считают за людей. Так что славы настоящей у нас нет и денег тоже, и в том, что может дать нам жизнь, не слишком много счастья, – вот почему я не понимаю, чем может привлекать научная карьера молодого человека в расцвете сил.
- Предыдущая
- 2/141
- Следующая
