Мужские рассказы - Белов (Селидор) Александр Константинович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/41
• Следующая

Мы добрали луг, прошли другой. Путь наш распахнулся равниной, завлекая нас всё дальше и дальше.

После трёхдневного перехода дать ногам послабления не удалось. Отряд, в котором мы значились, отошёл летучей сотне, сопровождавшей князя по его нынешним сущим потребностям.

В Суздале только и было разговоров, что о новой большой войне. К суздальскому постою сходилась дружина. Увидев знакомые лица, мы пускались брататься, раздавая друг другу такие обласкания, что гудели плечи. От тёплого угла, от бабьей ласки завернуло сюда грубодяжное мужское сердце.

Как и повелось, с полудня, загудели суздальские столы. Великое пиршество свело дружину и княжеских тиунов — посадников. Рядком умостились «куничыл» и «соболыл» шапки, против них, а где и вперемешку — вои. Памятуя о нашем разговоре, Фёдор Куница косо посматривал на меня. На мой недружелюбный лад к тому краю стола, где шапошники сопели, чавкали и глотали гусятину.

Князь отъезжал под вечер. Говорили про его нерасчётливость, про предстоящую ночную растряску в седле, про вятича, что стоп постреливать суздальских да владимирских людей на дорогах. Ещё про тиуна княжеского Степана Кучку и его молодую жену, давно завладевшую княжеским сердцем. Стихло застолье, разбрёлся люд по суздальским заулкам. Но дружину не разводили. И вот уже заседлали коней сноровистые князевы прилежники и тысяцкий оголосил двор:

— Вы-во-ди-и ! ! !

Кони ворочали глазами на всю эту беспокойную толкотню. Князь Юрий, или Гург, как величали его киевские летописцы, был уже в седле. Около него крутился тысяцкий. Сотня строилась у сенной избы, в самой глубине конюшего двора. Рядом с пустовавшими сейчас протопными зимнмками.

— Верхами есьм! — разнесло по двору команду сотенного старшины. Мы поднялись в сёдла. Справа и слева от Гурга восседали верхом его ладные гриди, стремяные, кологривные, чашники, хлебники, постельничие, меченоши и прочие ближние люди, что вечно сопутствовали князю во всех его разъездах.

— Смотри-ка, — кивнул Данило Хвощ, — опять широкие пояса надели. С шумниками. И когда они только поспевают творить платяной почин! Видно, другой заботы у них нет.

— Выходит, снова мы в обносках остались, — отозвался Матюша. — А ты с князевыми не тягайся. Эта песня не про нас.

— На сапоги посмотрите, — встрял в разговор Фёдор Куница, — они их златовицей простегали. Все как один. Во!

— Князь беднее смотрится, чем его «двор».

— Так он и должен в первую голову о дружине заботиться, о людях своих, а уж потом о себе, — говорю я.

Тут тысяцкий кинулся к кобыле, навалился со всходу на седло, втянул в него тело, осел, приладившись к кобыле телом и подал знак рукой к воротам. Сотня зашевелилась, но наше крыло какое-то время ещё топталось на месте. Мы стояли прямо против Гурга и разглядывали его неподвижное лицо. Князь был погружён в себя. Он сидел широко и осадисто, подбоченясь в седле и откинув голову назад. Его орлиный нос добавлял пронзительности взгляду, и какой-то особой остроты глазам, от прищура которых веяло холодом. Над головой Гурга носились дворовые ласточки. Князь очнулся, впустив дружину в глубину своего неспокойного взгляда, и тронул коня. Но мы уже выступили вперёд, и Гург остался за нашими спинами. Дорога всем предстояла не то чтобы дальняя, но и в один прискок её было не взять. Особенно в ночь.

Гург ехал на самый край своей Белой Руси в пограничный замок Москов, где его уже ждал Святослав Ольгович. Встреча эта должна была повернуть Гурга к большой войне против Киева. В Москове она проходила не случайно. Говорили, что князь вообще в последнее время мимо Москова не ездит.

От суздальских ворот пошли на рыси. Бодро взялась дорога. Уже часом позже близости города и дух простыл. Немереная, дикая, лесная Русь впустила нас в свои объятия.

Сотня разошлась по двум сторонам затерянной в лесу дороги. Выбирались на неё только в непроходной теснине леса. Князь ещё какое-то время держался за нами, но, видно, устав от соблюдения предосторожности, вдруг вырвался вперёд. Его мы больше не видели. Со своим «двором» Гург унёсся так далеко, что сотня и думать не могла о догоне. «Двор» прошёл по дороге широким накатом, разметав всю разгульную поросль. Скоро ночь сбавила и без того осторожную рысь нашего конвоя. То и дело обходя строй торопливым галопом, из темноты возникал приставной старшина.

— На шаг не переходить! А ну, давай-давай, возьми… — слышали мы его голос. Все знали, что коней подгонять нельзя, загоним. Держали ровной, строевой рысью. Но кобылы просились в шаг. Чтобы избежать драк между кобылами и жеребцами, коней в сотне ставили всегда вперёд. Однако в походе лошади уставали быстрее и потому сотня растягивалась. Жеребцов, идущих впереди, приходилось осаждать, отчего они понапрасну теряли силы. Особенно угнетался мой непоимок. Шагом шли долго. До тех пор, пока комоныл бока не начинали остывать. От них валил пар, а нас всех просадило крепким конским потом.

Между тем стояла удивительная ночь. Огромная луна купалась в лёгких, дымчатых облаках, и по залесью плыл и растекался её мерный свет. Тёмной стеной стоял лес, освещённый только сверху, по своим мохнатым шапкам. Ветер трогал деревья, наполняя тишину своим ходким шумом. Внезапно передние сбили шаг и затоптались на месте. Мы сходу было ткнулись в них и тоже осадили коней. Сзади идущие придержали кобыл. Что-то произошло. Я понял это по напряжённой заминке, охватившей передних. И вдруг все разом потянулись за топорами. Видно, нашлось для нас дело. Старшина выехал вперёд. Строй стал рассыпаться. Кони заволновались, перенимая боевую готовность своих седоков.

Пытаясь распознать угрозу, я мучил глаза бесполезным рыском по тёмному кустовнику, что стоял между лесом и луговиной. Так и есть, дело было в нём. Старшина подъехал к кустам, но осадил кобылу на том расстоянии, когда ещё можно уйти от расстрела. Но здесь была наша власть, и потому его голос зазвучал спокойно и повелительно:

— Эй, а ну не таись! Выставляйтесь-ка наружу.

Доверившись больше чутью, чем здравому смыслу, я расчехляю лук. Стрелять в такой темноте — дело пустое. Да и стрел потом не сыщешь. А каждая боевая стрела немалого стоит. Но разумению вопреки, пальцы мои, прощупав пустую прорезь, уже насаживают петлю тетивы. Дальше, как принято, выгибаю лук через высокую переднюю луку седла, подперев ногой уже прихваченную оконечность, что у нас, стрельников, зовётся «рогом». Вторая петля не так любезна, и её приходится тянуть, приложив силу. Но в умелых руках это сдобляется быстро. Готовый к бою лук бросаю за седельную переднюю луку. Дальше — дело за стрелой. Наконечник беру на ощупь. Вот подкольчужный, игольчатый, вот подрезкой. С этим стрела входит не так глубоко, не садко. Но зато телесную плоть она не протыкает, а рвёт, раскалывает. Вот самый тяжёлый, мы его зовём «гусёк». С ним удар тяжелее, но он особой поправки требует. Если стрелу вести полёгло, вровень с плоскостью земли, «гусёк» обязательно её «зароет», вниз уведёт. С ним мы бьём накладом, в навес. «Гусёк», конечно, голову любит. Если попасть, то редкий шлем под ним не проломится… Но тут нужна лёгкая стрела. Обычно к стрельбе я готовлюсь долго. Стрельба не любит поспешности. Особенно седошная, конная. Коню ведь не скажешь: «Замри!» Ногами его хоть и держишь, но под самый надел, когда уже словил ветер и приложил к нему глаз, когда принял глазом шаговую дальность и взял цель в упреждение к её ходу, когда думаешь, как бы не дать ни в чём помеху, когда всё внутри тебя уже сошлось и сверкающий впереди наконечник стал продолжением и твоего глаза и твоего броска вперёд, конёк вдруг перемнётся под тобой с ноги на ногу, и стрела идёт мимо.

Из кустов нехотя выезжают верховые. Кони у них добрые, невозженные. И отсюда видно, что из отбора. Такие землю сохой не ковыряют. Я не торопясь выцеливаю.

— Кто такие? Чего хоронитесь? — спрашивает старшина.

Те отвечают едва различимо. Вроде говорят, что вольные люди. Вятича боятся, вот и прячутся в ночи.

— А чего не расседлались?

• Предыдущая
• 2/41
• Следующая