Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 40

• Предыдущая
• 40/101
• Следующая

Мы устали. Остановились, чтобы согреть руки перед костром у внешних ворот, где солдат в высокой каракулевой шапке, надвинутой на одно ухо, стоял, повернувшись спиной к костру – одному из нескольких костров, яркими точками сверкавших в темноте ночи. За большинством из них присматривали один или два солдата и красногвардеец. Они обогревались поленьями, поскольку баррикады уже были не нужны. Наш человек выглядел одиноким. Я спросил себя, что он чувствует, наблюдая за сотней делегатов, прошедших перед его глазами в ту ночь. Мне было интересно, не хочет ли он войти внутрь.

– Что делается? – спросил я его.

Он что-то пробормотал в ответ, но я уловил лишь слова «проклятая война» и «голод». Брайант попыталась заставить Рида спросить у него еще что-нибудь, но Рид не обратил на нес внимания. Он предложил солдату сигарету, а затем попросил его прикурить. Взяв щепку от пестревшего полена, солдат зажег свою сигарету. А потом дал прикурить Риду. Вдруг он выпрямился, его бородатое лицо оживилось, глаза яростно засверкали в свете костра, он поднял левую руку, сжатую в кулак (в правой он держал штык), и громко сказал:

– Миру нужен хлеб! Миру нужно счастье! – Мы отошли прочь, а он посмотрел нам вслед мрачным, словно обвиняющим взглядом.

Отойдя подальше, чтобы гвардеец не мог услышать нас, Рид обратился к Луизе:

– Почему ты вела себя так? Словно он – экспонат на выставке? Он подумал, что мы потешаемся над ним, или порочим его революцию, или бог знает что! – Потом настроение у него поменялось с быстротой молнии, и он тихо сказал: – Счастье… хлеб… да, теперь у них может быть и то и другое.

– То же самое, – заметила Бесси Битти, пока мы устало тащились за Джоном и Луизой. – Ни за что я не хотела бы оказаться на месте Ленина. Они слишком многого ждут.

Я только что видела Робинса. Он говорит, что после падения Зимнего запаса хлеба было всего на три дня – когда это произошло. В любом случае, Ленин так много им наобещал…

– Он ничего не обещал им, – выпалил я, – кроме шанса самим управлять этой бедной, разорившейся, озадаченной и искалеченной, страдающей Россией.

Мы вернулись в Смольный.

В два часа началось голосование по декрету о земле. Один голос был против. Крестьяне чуть с ума не сошли от восторга.

Однако контрреволюция собиралась с силой. Военно-революционный комитет отправлял послания во все армейские комитеты, чтобы они не сводили глаз с Корнилова, чтобы привезти его в Петроград и заключить в Петропавловскую крепость, а затем судить. Он сбежал от охранников в тюрьме Быкова. Чувствуя себя в своей тарелке, пока Временное правительство находилось у власти, он удрал без оглядки, узнав о новой революции. Призыв к агитаторам распространился по всему фронту. Многие солдаты набились в зал, в ожидании поручений.

Было почти семь, когда мы залезли в троллейбус и поехали домой.

На следующий день 27 октября/9 ноября мы с Ридом пошли в Смольный, настроившись на получение новых пропусков, которые позволят нам поехать на новый фронт. Керенский, решивший вернуть власть, имел ценного союзника в лице генерала Петра Николаевича Краснова, царского генерала, который благодаря Корнилову был поставлен во главе грозного Третьего полка. Эти казачьи корпуса считались настолько лояльными, что для того, чтобы оказаться в безопасности в случае, если массы выйдут из-под контроля, Керенский в начале сентября приказал им (в шифрованной телеграмме, подразумевавшей, что она исходит от Краснова) вернуться с русско-германского фронта и распространиться в Царском Селе, Гатчине и в других пригородах Петрограда. Теперь они были на марше и, как говорили, с Керенским во главе.

И вот теперь поступали сообщения о том, что из Гатчины вышел собирающийся с ними встретиться авангард, который представлял новое правительство, фабричных рабочих и случайные армейские соединения. Однако Красная гвардия струилась из города и растекалась по дорогам, ведшим на юг. Раздавались фабричные гудки. Если следовало прекратить работу, ее прекращали по приказу Военно-революционного комитета.

По дороге в Смольный мы увидели несколько плакатов. «Районному Совету рабочих депутатов и фабричным комитетам. Приказ. Нам угрожают банды Корнилова и Керенского, находящиеся на окраинах нашей столицы… Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке со стороны рабочих». Комитеты должны были набрать «как можно больше рабочих», которые должны были «собрать всю имеющуюся прямую и колючую проволоку, а также инструменты, чтобы рыть траншеи и возводить баррикады». И еще большими буквами: «Все имеющееся оружие нужно принести лично». И еще крупнее: «Необходимо соблюдать строжайшую дисциплину, и все должны быть готовы изо всех сил поддерживать армию революции». Это было подписано народным комиссаром Львом Троцким, председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, и главнокомандующим Подвойским, председателем Военно-революционного комитета.

Из Смольного выходили рабочие с привязанными к спинам одеялами и чайниками, с револьверами или ружьями, лопатами и ручными гранатами. Среди них были и женщины, и мальчишки с пиками, с закатанными одеялами и матерчатыми сумками, в которых припасены хлеб, чай и другие продукты.

Мы с Ридом не предчувствовали никаких трудностей в получении пропуска. Мы уже получали временные пропуска от Военно-революционного комитета во время нашего второго похода в Зимний дворец, так почему у нас должны сейчас возникнуть какие-то проблемы? Однако у входа в Смольный нас остановили. Нужен был пропуск просто для того, чтобы войти внутрь. За один день все переменилось. В Смольный пришла дисциплина. В этой толчее мы с Ридом разделились.

Благодаря своему паспорту я в конце концов вошел в здание. Но пропуск, чтобы сопровождать Красную гвардию, собиравшуюся на битву с казаками, – это другое дело. Весь Смольный пронизывал порядок, внезапно он оказался заполненным функционерами и комиссарами. Я метался от одного к другому, все выше и выше, пока, наконец, не оказался перед самим Лениным. И вот я стоял, держа в руках верительные грамоты, и думал, насколько мне повезло. Однако Ленин взглянул на мои документы, подписанные Морисом Хильке и Камилем Гюисмансом, и стрельнул в меня вопросительным взглядом. Для меня имена Хильке и Гюисманса были вполне уважаемыми41.

Но не для Ленина. Он вернул мне письма, словно они были от чиновников клуба Объединенной лиги, с одним лаконичным словом – «Нет».

Уже не помню, где я опять наткнулся на Рида и каков был его опыт. Я вспоминаю, как мы носились то тут то там, в поисках того, кто мог бы выступить нашим посредником при разговоре с Лениным, однако тщетно. Но все равно мы были решительно настроены на то, чтобы отправиться вместе с этой краснознаменной армией.

На следующий день мы оказались за пределами Смольного как раз в тот момент, когда на фронт отправлялась какая-то машина. В нее забирались Антонов-Овсеенко и матрос Дыбенко. Мы были с Гумбергом, который дерзко залез в машину, двигавшуюся на нас, и в ответ на протесты Антонова объяснил, как это важно, чтобы два американских корреспондента рассказали обо всем и представили миру истинную картину того, как рабочие героически защищают революцию. Антонов вздохнул, но уступил. Павел Дыбенко, комиссар морского флота, которому тогда было двадцать восемь лет, такой отважный молодой человек с кудрями, выбивающимися из-под каракулевой шапки, лихо заломленной на макушке, с коротко подстриженной бородкой в виде веера и с закрученными усами, – не возражал.

Мы не собирались обнародовать тот факт, что Ленин сказал «нет», и через Гумберга обеспечили себе путь на фронт, и не просто с Красной гвардией, но во главе армии и флота. Так что Рид вложил описание путешествия в уста «моего русского знакомого, которого я называл Трусишка» и который заставил его и меня поехать на фронт по железной дороге.

• Предыдущая
• 40/101
• Следующая