Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 41

• Предыдущая
• 41/101
• Следующая

Выбрав такой псевдоним для Гумберга (Трусишка, от русского слова «трус» ), Рид отдавал дань той особой неприязни, которую они питали друг к другу, с одинаковой изобретательностью и предубеждением. То, что Рид вставил это в свою книгу, было не более несправедливым, как тот поступок, который Рид в частном порядке приписал Гумбергу, в результате чего было отменено назначение Рида советским консулом в Америку в январе 1918 года.

Тем не менее с тех пор один из людей, кого мы защищали, сам Дыбенко, оставил воспоминания об октябрьских днях, в которых описаны два ретивых американских корреспондента, зайцами проехавшие с самыми важными военачальниками того времени. В живых и подробных записках Дыбенко, названных «Великий подъем», он ссылается на то, как 28 октября, назначенный поехать в Царское Село, он на лестнице в Смольном натолкнулся на Антонова-Овсеенко, и они решили поехать вместе. С большим трудом они раздобыли машину.

«Когда мы забирались в машину, двое гражданских стали настаивать, чтобы мы взяли их с собой. Оба выглядели, как журналисты. Впоследствии я выяснил, что один из них был Джон Рид, который написал знаменитую книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Антонов-Овсеенко разрешил Риду и его спутнику поехать с нами».

Дыбенко пожаловался, что он ничего не ел и не пил с тех пор, как утром выехал из Гельсингфорса, и Антонов согласился остановить машину в первом попавшемся месте, где можно было перекусить. Шофер остановился у маленького продовольственного магазина на Суворовском проспекте и, вернувшись с колбасой и хлебом, попросил у комиссаров деньги, чтобы заплатить хозяину. Ни у одного из них не оказалось ни копейки. Один из нас оплатил счет – скорее всего, Гумберг, которого только что наняли в качестве помощника Рэймон Робинса.

Мы были в пути и уже вот-вот должны были выехать за окрестности города, как машина сломалась. Дыбенко остановил приближавшийся автомобиль, на котором развевался небольшой итальянский флаг. Не важно, сидел ли там итальянский консул, на чем настаивал седок, заявляя о своей дипломатической неприкосновенности, либо он взял флаг в качестве уловки, довольно распространенной в те дни, – наши комиссары не стали утруждать себя тем, чтобы выяснить это. Когда его не удалось утихомирить обещаниями, что машина будет ему возвращена и что он может воспользоваться нашей машиной, когда ее отремонтируют, – Дыбенко дерзко сказал ему, что нашу машину скоро починят и что его авто требуется для срочного революционного дела. После чего мы забрались внутрь.

Мы пробивались сквозь непрерывный поток вооруженных рабочих и солдат (матросы были на подходе, как об этом постоянно говорил Дыбенко каждому, с кем мы общались), направлявшихся в Гатчину и оттуда. Армейских подразделений, как таковых, не было, никто не маршировал. Разрозненный грузный топот по грязной дороге и разнообразие обуви почему-то являли собой несуразное зрелище. Но это только на первый взгляд.

Даже рабочие в своей поношенной, чудной одежде, со старомодными ружьями и чайниками, перекатывающимися у них на спине поверх амуниции, которую им удалось собрать с миру по нитке, имели внушительный вид, ибо были там потому, что хотели быть там. Не говоря уж о солдатах, которые шагали молодцевато, невзирая на грязь, в опрятной теплой униформе и в шинелях, как, например, добровольцы из знаменитого гренадерского полка42.

Дыбенко и особенно Антонов, похоже, были напуганы тем фактом, что по мере приближения к фронту концентрация солдат и рабочих становилась гуще, но при этом создавалось впечатление, что никого ответственного за них не было.

– Кто вами командует? – останавливаясь, они спрашивали у всех подряд. Если люди знали, то всегда указывали на кого-то. кого они выбрали на месте, просто из своей маленькой группы.

В начале осады Красная гвардия казалась более многочисленной, по снаряжению они вроде занимали промежуточное положение между рабочими, которые не прошли подготовку, и разбросанными повсюду войсками из Петроградского гарнизона.

Еще не добравшись до Пулкова, мы остановились у Нарвской заставы. На окраине города ожидали несколько сотен петроградских рабочих. Некоторые закончили рыть траншеи, кто-то кипятил чай над костром. Казалось, что все были заняты делом. И даже если они нервничали, то виду не подавали. Антонов спросил, кто ответственный, и на этот раз нас быстро направили к коменданту Красной гвардии. Моральный уровень высок, сказал молодой рабочий; мужчины развернулись в позицию, которая, по его мнению, была наилучшей. Все были готовы встретить казаков. Пускай придут!

– Только вот что, – извиняющимся тоном добавил он, – вы видите, у людей есть ружья. Но амуниции у нас нет.

Антонов уверенно ответил, что в Смольном и в Петропавловской крепости недостатка в амуниции нет и кроме этого еще поступит снаряжение с фабрик, которое еще находится в производстве.

– А здесь я отдам приказ. – Он пощупал свои карманы, сначала запустил пальцы в пальто, потом в пиджак и в карманы жилета. – У кого-нибудь есть клочок бумаги? – скромно спросил он.

У Дыбенко тоже не было. Мы с Ридом вытащили пачки бумаги, сложенной пополам, с загнутыми краями, и начали тщательно пролистывать их, ища чистую страницу. Тем временем Гумберг выхватил свою записную книжку и предложил листок.

– И карандаш тоже, товарищ, – вежливо попросил Антонов. – У меня, похоже, нет.

Не стану перечислять все наши странствия в Царское Село и вокруг него, в том числе штабы белых в огромном Екатерининском дворце, где офицеры были слегка ошарашены, увидев наши старые большевистские пропуска, с которыми мы ворвались в ворота во время падения Зимнего дворца. Достаточно сказать, что они были в высшей степени вежливы, но считали, что наша жизнь будет стоить меньше ломаного гроша с этими пропусками, когда прибудет Керенский. Мы могли бы остаться среди офицеров на ночь и вернуться рано утром, получив новые пропуска. Полковник не мог сказать наверняка, когда должно было возобновиться сражение. Казаки были недалеко. Он даже печально добавил, что не уверен в исходе боя. Гарнизон разделился, и сегодня после сражения многие ушли, забрав с собой столько артиллерии, сколько смогли. Оставшиеся солдаты не были именно за Керенского, впрочем, и я не за него, заявил военный, но большинство офицеров за него.

– Мы в весьма трудном положении, – грустно улыбнулся он.

Некоторым утешением послужили новости о том, что защитники революции были не одиноки в своем смятении и неуверенности в судьбе. У них не было офицеров, которые возглавляли бы их, но вот войска Керенского, где много офицеров и нет солдат, – и никто из них не был в чем-либо уверен.

Позже в ту же ночь разным армейским и флотским группировкам была направлена телеграмма, подписанная подполковником Муравьевым, «начальником обороны города Петрограда и Петроградского округа», в которой говорилось, что Керенский отправил «лживую телеграмму всем повсюду» о том, что защитники Петрограда сложили оружие. «Армия свободных людей не отступает и не сдается», – гневно продолжал Муравьев. «Наша армия вышла из Гатчины, чтобы избежать кровопролития между нею и введенными в заблуждение братьями-казаками. Она заняла позицию, – писал он, – которая сейчас настолько прочна», что, если Керенский и его силы будут в десять раз мощнее, «все равно повода для тревоги не будет». Его телеграмма, пожелтевшая копия которой сохранилась в моих бумагах, завершалась следующими словами: «В наших армиях моральный дух отличный. В Петрограде все спокойно».

Мы решили той же ночью вернуться в Петроград. Полковник отправил своего ординарца, чтобы тот проводил нас на вокзал, и мы вернулись в город на поезде. По приезде мы обнаружили, что положение в Петрограде в точности соответствует тому, что было описано в телеграмме. Все было спокойно. Однако продолжалось это недолго.

Не выждав ни дня, контрреволюция принялась испытывать новое правительство. Хотя оно этого не желало.

• Предыдущая
• 41/101
• Следующая