Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 61

• Предыдущая
• 61/101
• Следующая

Рид вычислил, что новости о том, как он будет маршировать с ружьем, перекинутым через плечо, вместе с красногвардейцами, быстро повлекут жалобу от Сиссона, и глубоко обрадовался, когда таковая последовала. Газетчик в высшей степени торжественно приблизился к Риду и долго говорил о «добропорядочной семье» Рида, о том, что он закончил Гарвард; сказал, что все это особенно затронет посла, когда до него дойдут новости об этом патрулировании. Разве Рид не видит, что большевики просто используют его, чтобы рекламировать свои цели? Прекрасно, ответил Рид. Если он нужен большевикам для рекламы, то надеется, что обяжет их этим. При этих словах хорек, с побелевшими губами, чопорный, мрачный и серьезный, попросил его прекратить деятельность в пользу большевиков и пообещать ему не выступать на Третьем съезде. Рид ответил, что он глубоко тронут его заботой, но может обойтись без нее. Он ничего не пообещал Сиссону.

Бойкот мирных переговоров демократами продолжался, несмотря на усилия Рэймонда Робинса и его группы. Западные капиталисты боялись большевизма почти так же, как германского милитаризма. Они оказались перед острой дилеммой не меньше, чем Советы. В Советах кое-кто сомневался, стоит ли принимать какую-либо помощь от любого империалистического правительства, и предпочитали революционную войну до сепаратного мира; в то же время другие, воспламененные успехами, которых они достигли, чувствовали по дерзкому упрямству Троцкого в Бресте, что их позиция укрепилась и что германская революция стала ближе.

На Бойса Томпсона нападали в большевистской прессе за то, что он – «представитель Уолл-стрит и пытается заполучить всю Сибирь для семьи Морган и ради своей заинтересованности в меди». К тому времени, как он уехал из Петрограда, Томпсон стал рьяным защитником признания большевиков. Он оставил Робинса, чтобы тот тесно сотрудничал со Смольным, в то время, как заметил Робинс, «для него было бы разумнее уехать и работать с другой стороны». По пути домой Томпсон остановился в Лондоне и вместе с Томасом В. Ламонтом, партнером Моргана, провел переговоры с Ллойд Джорджем, который предложил деятельную поддержку для неких совместных действий, дружественных к большевикам. На родине Томпсон организовал деловых людей и встретился с сенаторами, и в 1918 году, когда я вернулся, он все еще работал с Робинсом, чтобы добиться признания новой республики54.

Были и еще люди с Уолл-стрит, признававшие реальность революции, поскольку они не могли по мановению волшебной палочки заставить ее исчезнуть. Томас Д. Тэчер, сын выдающегося нью-йоркского адвоката, который сам позже стал судьей, разделял со мной одну и ту же платформу, выступив против интервенции перед Экономическим клубом в Бостонском городском клубе 20 декабря 1918 года.

Однако человеком, на которого эта ситуация повлияла больше всего, был Рэймонд Робинс. Трагичная, сложная личность, он сохранял глубокую преданность, даже когда другие, казалось, конфликтовали. Своим присутствием в миссии Красного Креста он был обязан Теодору Рузвельту, и до самой смерти Рузвельта был предан ему. Рузвельт добился назначения Робинса в миссию после того, как отказался возглавить ее сам. Он был в долгу перед Робинсом, который разбил ряды демократической партии, чтобы поддержать кампанию Рузвельта на третий срок. А Робинс примкнул к Рузвельту в 1916 году, когда демократы из-за влияния Робинса на голоса трудовиков потребовали его возвращения: в отчий дом. Он начал свою политическую жизнь в Чикаго как крестоносец за честное, справедливое голосование. Вместе с Гарольдом Иксом он поддерживал кандидатов-реформаторов, пытаясь вытеснить контролирующих их Джона Куглина и Майка Кенна. Как Икс, он был предан анафеме в «Чикаго трибюн». Они с Иксом были в высшей степени ответственны за выборы и поддерживали кабинет мэра-реформатора Вильяма Девера.

Несмотря на то что он непоколебимо поддерживал капитализм, Робинс проявлял решительный реализм, когда речь заходила о большевиках. «На кону не то, что мы думаем, что они должны делать, но то, что они собираются делать, и именно это я и пытаюсь довести до Вашингтона», – как он сам сказал обо всем этом.

Поэтому для меня было совсем не удивительно, что Робинс, по мере того как его роль как закулисного посла делалась все значительнее, все больше и больше подпадал под влияние большевиков, они все больше производили на него впечатление. Это казалось почти неизбежным, поскольку его окружали пессимистично и подозрительно настроенные люди, начиная с посла и заканчивая Артуром Баллардом, бодро курсировавшим между посольством, штабом Красного Креста и гостиницей «Европа».

Баллард явился последним прибавлением к подхалимам, окружавшим посла Фрэнсиса. Поздней осенью его привез из Москвы Сиссон, где он писал для Криля и был тесно связан с консулом Соединенных Штатов генералом Мэддином Саммерсом. Баллард стал главой секции Информационного бюро в Петрограде. Раньше он писал для «The Outlook», и я знал его как ревностного сторонника социализма. Он был единственным, кого Криль попробовал отправить в Россию, как человека, «сочувствовавшего» революции. Работая на нового хозяина, он с готовностью приспособился к нему. Даже перед тем как уехать домой, он выступил с инициативой перед Комитетом общественной информации, чтобы написать, совместно с Эрнестом Полем, самую броскую брошюру «Красная, Белая и Синяя книга, или Как в Америку пришла война». А в Москве, как хамелеон, выскочивший из жилетного кармана Саммерса, он разделил антипатию консула ко всему большевистскому (для Саммерса это было влево от монархизма). В Петрограде часть его работы заключалась в том, чтобы быть в тесном контакте с Саммерсом. Он больше не говорил, как мне довелось слышать, о неизбежности «честной перед Богом классовой борьбы». Он переметнулся в сторону от радикальной установки, перескочил через либерализм и сделался реакционером, т. е. сделал «полное колебание маятника», как он позднее озаглавил свою книгу о России.

В припадке откровенности я сказал Робинсу, что Рид и я окрестили Информационное бюро – бюро разведки, после ABVX незначительных поучительных эпизодов. Насчет первого мне признался сам Баллард, что он занимается разведкой среди наших русско-американских друзей. Меня интересовало, насколько далеко он зашел, однако сияющие глаза Робинса засверкали еще больше, и он спросил: «А второй?»

Я объяснил, что Баллард, который в любом случае был великим болтуном и всегда обожал рассказывать историю своей жизни, упорно пытался выудить из меня какие-нибудь нежелательные признания. Он с удовольствием рассказывал мне, как восхищается большевистскими лидерами: Лениным, Троцким, Луначарским, Каменевым, Коллонтай. Особенно его интересовала Коллонтай, поскольку она жила в Бруклине и верила, так, во всяком случае, ему говорили, в одинаковый стандарт для обоих полов, или, как она это называла, – в свободную любовь. (Не могу сказать, какое к этому отношение имеет Бруклин.) И вот однажды он прямо заявил мне, как сильно уважает Ленина. Да, сказал он, я пытался, но не смог найти ни одной дурной черты в его характере. Сам он лично мог бы поручиться за то, что Ленин – «человек совершенно цельный». Некоторое время он казался задумавшимся, а затем, когда я ничего не сказал, выдал такую внутреннюю информацию: вместе со службами разведки британцев, французов, итальянцев и американцев он «тщательно прочесал всю биографию Ленина», а сунув нос во все щели и углы, оставил это занятие. Он не смог найти ни следа какого-нибудь скандала. Нет, сэр, изумленно произнес он, что мне показалось особенно омерзительным, в записях ничего не было: «Он даже не волочился за женой другого человека».

Казалось, Робинс пришел в тихую ярость. Он был человеком весьма достойным. Несмотря на прямолинейность и раскованность, которую любил демонстрировать, он не всегда раскрывал свои подлинные чувства. Из него получился бы хороший игрок в покер, примером служит его письмо жене (20 декабря): «О нашей дипломатии лучше не говорить… Каждый час я ожидаю, что меня отзовут со службы». Я уверен, что его близкие не имели никакого представления об этих чувствах. Он и Джудсон «ожидали, что им объявят выговор», продолжал он в том же письме. Однако, когда Джудсона отозвали, даже стоический и всезнающий Гумберг, казалось, был потрясен. «Ну, я почти анархист в результате такого опыта на дипломатической службе у организованного правительства», – продолжал Робинс писать жене. И все же со мной он говорил доверительно даже о после Фрэнсисе; это правда, что пожилой джентльмен все еще не видел разницы между анархистами и социалистами, между большевиками и социалистами-революционерами, снисходительно заметил Робинс, однако он больше не думает, что Ленин и Троцкий – германские агенты.

• Предыдущая
• 61/101
• Следующая