Под нами Берлин - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 71

• Предыдущая
• 71/127
• Следующая

Василяка хотел спуститься на КП, но, заметив меня, гневно спросил:

— Почему у Руденко не стреляло оружие?

С Руденко после посадки я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта. Командир отвел меня в сторону:

— А почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.

Я понимал, что командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если ему сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус», как зловоние, разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня нельзя допустить, поэтому я твердо заявил:

— Таран ничего бы не изменил. Руденко сделал…

— Как не изменил бы!? — гневно прервал меня Василяка. — Ты, ты… понимаешь, что говоришь? Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев, и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой. Твой Руденко мне напомнил случай перед Курской битвой. Помнишь?

…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.

Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:

— И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!

Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным — и струсил.

Смелость и трусость? Раньше мне казалось — это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.

Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.

Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель» заговорил:

— Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.

Василяка, видимо, боялся ответственности за штурмовку аэродрома и, очевидно, чтобы смягчить свою вину, собирался поставить под удар Руденко. Конечно, следователь разберется. Но клевета обожжет и запятнает парня.

— Нет, я молчать не буду. И вам не стоит ни в чем обвинять летчика.

— Почему это не стоит? — На лице Василяки появилась пренебрежительная ухмылка, которая вывела меня из равновесия.

— Кто трус, а кто настоящий боец, трибунал лучше поверит тем, кто постоянно ходит в бой, а не отсиживается на земле с ракетницей в руках.

— Замолчи! — Василяка несколько секунд набирал воздух, как бы готовясь обрушить новый словесный удар, но не обрушил, а остыл и заговорил уже спокойно. — Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.

Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе — уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:

— А чего не рубанул этого «мессершмиттишку» винтом?

— А правда, можно было бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал.

— И глупо бы сделал, если бы таранил, — возразил ему Лазарев. — При всем благополучном для тебя исходе твой «як» вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.

Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:

— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?

Летчик снова оживился и откровенно признался:

— Сам не знаю.

— Бывает, — отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: — Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.

• Предыдущая
• 71/127
• Следующая