Под властью фаворита - Жданов Лев Григорьевич - Страница 20
- Предыдущая
- 20/55
- Следующая
– И да здравствует наш регент, герцог Эрнст Яган фон Бирон, герцог курляндский и иных! – не то насмешливо, не то торжественно возгласил Остерман, так чтобы слышал входящий наушник Бирона. Затем отошел на свое место и с кряхтеньем снова опустился на диван, потирая мнимобольные ноги.
Обе двери, ведущие в этот покой, широко распахнулись, и из соседнего зала гурьбою вошли приглашенные Бестужевым сановники.
Граф Семен Андреевич Салтыков, важный сенатор, дядя императрицы по жене, открывал шествие. За ним виднелась тяжелая фигура князя Ивана Федоровича Ромодановского, затем появился вице-адмирал, граф Михаил Гаврилович Головин, канцлер Головкин, обер-прокурор сената, делец на все руки – Анисим Маслов, князь Яков Шаховской, обер-шталмейстер князь Александр Куракин, еще несколько сановников, наконец, протиснулись в покой, сразу наполнившийся знатью, оба врача: де Гульст и Бидлоо.
За раскрытыми дверьми, слабо освещенная светом канделябров и масляных ламп, темнела вторая толпа – придворных дам, желавшая хотя издали послушать, что творится в эту важную минуту рядом с опочивальней умирающей императрицы.
А совсем в глубине второго покоя и в соседних комнатах собрались и ждали вестей остальные придворные, которым по рангу или по иным причинам не удалось попасть в заветную горницу, где решалась судьба царства.
Бестужев, обращаясь ко всем, кто следовал за ним, объявил громко:
– Пожалуйте… Прислушайте, государи мои, што тут станут говорить отцы отечества… А мне пока надо черкнуть пару строк особо… Вот я здесь пристроюсь.
Взяв с круглого, большого стола устав, положенный здесь Остерманом, захватив чернильницу с пером и примостясь у небольшого столика, в уголке близ окна, он стал еще что-то вписывать в этот, им сочиненный, документ, ставший отныне историческим.
– Регента нам желали здесь объявить… Кто же регентом?.. Объявите, господа министры! – послышались из толпы вельмож негромкие, взволнованные голоса.
Министры молчали, глядя на Остермана, как на старейшего и самого мудрого, по общему признанию.
Остерман понял, встал, откашлялся и неожиданно сильным, звонким, почти молодым голосом, так не похожим на тот, которым шамкал недавно перед тем, заговорил, покрывая говор и шум толпы, прорезая звуками глубину и полусвет соседних, наполненных людьми, покоев.
– Выбор остановился пока на герцоге Бироне. Как ваше общее мнение, государи мои?
Толпа молчала, не зная, что ответить на такой важный вопрос, поставленный так неожиданно, прямо и открыто. Поодиночке каждый, да еще опрошенный с глазу на глаз, мгновенно сказал бы – лукаво или искренно – свое решение… А тут, перед всеми, как бы на громкой исповеди, – ни у кого не вырвалось ни звука.
Наступившее сразу молчание было зловеще, почти невыносимо… И Остерман, оценив его, не мог сдержать довольной улыбки, незаметно, радостно потер свои сухие, нервные руки. Но тоже промолчал.
Тишину прорезал звучный, подкупающий баритон гофмаршала Левенвольде, которому что-то шепнул его брат, Фридрих, камергер Анны и большой любимец принцессы Анны Леопольдовны.
– А причину того выбора тоже в сей час я объявлю вам, государи мои. Первое: много лет вел герцог дела российские. Нет более искусного в них, нежели он… Конечно, с нашим почтенным Андреем Иванычем вместе. Но граф Остерман слаб здоровьем. Потом, второе: опасение является, если быть правительницей принцессе Анне, родитель ее, герцог, о своих владениях и землях в Мекленбурге сильно хлопотать начнет. Доведет нас и до войны! И нравом он горяч сверх меры. И, всего скорее, генералиссимусом пожелает быть. А это… сами понимаете…
– Да… это не безопасно! – сразу поднялись голоса сановников.
– Если же принцу Антону… – снова повел свою ласкающую, примирительную речь Левенвольде. – Но многие совсем не знают, каков характер у него? А герцога мы довольно знаем.
– Знаем!.. Как не знать!.. Десять лет знаем! – снова откликнулись с различным выражением многие голоса и стихли, ожидая заключения речи.
Но Левенвольде, сказав главное, сделал передышку, давая высказаться другим. И Черкасский, видя, что кандидатура герцога прошла, пожелал проявить усердие к новому господину. Он высунул вперед свое брюхо и сиплым баском возгласил:
– Вот и тово… порешили герцога регентом!
– Что же… Ежели вы тут так решили… Мы тоже согласны! – послышались отдельные голоса.
Но вся толпа еще стояла в нерешимости, словно выжидала еще чего-то.
Бестужев, опасаясь, чтобы чья-либо случайная речь не разладила так удачно сложившихся обстоятельств, поднялся со стула, размахивая над головою своею бумагой, в которой что-то вписывал быстрым, мелким почерком.
– Ну вот, натолковались! Поладили… И в добрый час. Слушайте теперь, государи мои, что я тут написал в уставе, ниже текста… Вот!.. Слушайте! Кхм… Кхм… «Всемилостивейшая государыня, ваше императорское величество! Мы, верноподданные слуги ваши, – ниже у сего подписавшиеся, – дерзаем представить на державное усмотрение сей устав о регентстве Российской империи…» Целехоньку ночь сидел, сочинял его, государи мои! – не удержался, заявил он горделиво, затем снова стал читать:
– «…империи, при сем прилагаемый…» Вот. Здесь и подписывать можно… Милости прошу!
Положив лист на стол, он огляделся кругом, словно желая отметить в памяти: кто первый приложит руку?
Но толпа замерла. Первым быть не решался никто. Стояли, переминались, поглядывали друг на друга, кивали один другому, приглашая начать, и только жались теснее один к другому, словно хотелось каждому втиснуться в общую гущу, быть там, у стены, позади всех…
Тогда Миних с нескрываемой насмешливой улыбкой протискался через ряды стоящих перед ним людей, быстро подошел и твердой рукой поставил под листом всем знакомую, размашистую подпись: «Генерал-фельдмаршал фон Миних».
И снова отошел к камину, стал по-прежнему греть тяжелые свои ботфорты у гаснущего огня.
– Браво! Везде первый! – слегка даже аплодируя, восхитился Бестужев. – Всегда герой!
И, видя, что теперь все устремились к подписи, даже устроив легкую давку, поднял руки, возгласил:
– Подождите, господа!.. Графу Андрею Иванычу местечко надобно.
Затем, не без ехидства, подвигая. Остерману чернильницу с пером и устав, сугубо любезно спросил:
– Прикажете, ваше сиятельство?..
– И я умею по-волчьи выть! – отвечая на затаенную насмешку Бестужева, отрезал Остерман и быстро вывел свое имя рядом с подписью Миниха.
– По-львиному больше рыкаете! – постарался обсахарить свою первую шпильку довольный, ликующий Бестужев, уже заранее учитывающий все выгоды, ожидающие его от успеха бироновской затеи. – Лев, истинный лев!.. И слава вам, и хвала!..
Быстро сам подписал лист и отстранился, давая место веренице желающих первыми отметить свои имена в этом акте государственной важности.
– Все! – наконец возгласил он, когда подошел последний из сановников и втиснул свое имя среди остальных фамилий, неровными рядами покрывающих весь полулист бумаги, совершенно белый за несколько минут перед тем. – Теперь и нести можно… Граф, не пожелаете ли со мною? – очевидно решив не давать покоя Остерману, обратился он к старику.
– Да уж пойду… пойду! – с кислой улыбкой согласился тот, медленно подымаясь. – Поговорка у нас старая: «Сказал «аз» – надо и «буки» досказать!» Только не то с годами обезножел – и слеп я стал… Так уж вы и ведите меня, мой мудрый коллега!.. Того и гляди, я не в ту дверь попаду… не то словцо скажу…
– Все острословите, ваше сиятельство! – поддерживая почтительно Остермана, приятельским тоном отозвался Бестужев. – С вами весело век проживешь! Хе-хе.
– Веселому все на веселье… А вот… – останавливаясь почти у порога опочивальни императрицы, сразу серьезно заговорил старый дипломат, – хоть и плохие у меня глаза… а сдается, никого тут, почитай, из сенатских… А из синоду и вовсе нету!
Граф кивнул в сторону тех, кто остался за ними в покое и подписывал челобитную.
– Что же? – словно недоумевая, спросил Бестужев.
- Предыдущая
- 20/55
- Следующая
