Лунный парк - Эллис Брет Истон - Страница 50

• Предыдущая
• 50/80
• Следующая

Затем я перевел взгляд на стену, где в рамочках висели журнальные обложки с моим изображением. Другую стену занимали (еще печальнее) мои фотографии, вырезанные из различных журналов. Держаться больше не было сил, и я со стоном отвернулся.

Отец стал отшельником. Он либо не знал, что его сын для него потерян, либо не хотел в это поверить.

Но тут камера – будто почувствовав, что зрелище становится для меня невыносимым, – нагнулась и побежала вокруг дома. Она не ведала страха, но при этом старалась остаться незамеченной.

Камера сманеврировала к окну просторной современной кухни, где вскоре появился отец.

Ужас охватил меня. Теперь ведь могло случиться что угодно.

Отец открыл стальную дверь холодильника, вытащил полупустую бутылку «Столичной», неловко налил в стакан для виски и мрачно уставился на водку. Потом выпил и зарыдал. Он снял футболку и, пьяный, стал вытирать ею лицо. Наливая в стакан остатки водки, он что-то услышал.

Он вздернул голову и стоял так без движения посреди кухни.

Потом развернулся и посмотрел в окно.

Камера не двинулась с места, не попыталась спрятаться.

Но отец ничего не разглядел. Он сдался и отвернулся.

Камера спокойно свернула за угол и теперь демонстрировала небольшой, но ухоженный задний двор.

Камера последовала за отцом; он вышел к джакузи, пенившемуся паром, клочья которого ветер разносил по двору. Над всем этим висела луна – настолько белая, что, пробиваясь сквозь тучи, освещала лозы бугенвиллей, увивавшие загородку вокруг джакузи. Отец поковылял туда со стаканом в руке и хотел элегантно погрузиться, но поскользнулся и забрызгал всю испанскую плитку, однако умудрился спасти выпивку, держа стакан высоко над головой. Он окунулся в воду, и над пузырящейся поверхностью осталась только рука со стаканом водки.

Глаза как прилепили к экрану. Пожалуйста, подумал я. Пожалуйста, спасите его.

Допив водку, отец выкарабкался из джакузи и посеменил к лежащему на шезлонге полотенцу. Он вытерся, снял плавки и повесил на шезлонг.

Завернулся в полотенце и пошел нетвердой поступью к дому, оставляя на бетоне быстро высыхающие следы.

Камера притормозила, а потом поспешила за угол и, несмотря на все мои мольбы, вошла в дом.

Миновала кухню. Потом коридор.

Внезапно она остановилась, заметив отца, взбирающегося на второй этаж.

Когда отец отвернулся и стал подниматься спиной к камере, она пошла за ним наверх.

Я сжимал голову руками и невольно стучал пятками по полу.

Добравшись до площадки второго этажа, камера замерла и уставилась на отца, который зашел в ванную – просторную, отделанную мрамором и залитую светом.

Я уже рыдал, не сдерживаясь, беспомощно колотил себя по колену и, прикованный к экрану, причитал:

– Что здесь происходит?

Камера пересекла коридор и снова остановилась. Ее необъяснимое упорство сводило меня с ума.

Отец разглядывал свое болезненное отражение в гигантском зеркале.

Тут камера стала медленно к нему приближаться.

Я понял, что она вот-вот откроется ему, и содрогнулся всем телом от ужаса.

Камера подошла совсем близко и остановилась у входа в ванную.

И тут я заметил нечто, что сидело занозой, но так и не спровоцировало реакцию, поскольку я был всецело поглощен изображением.

В правом нижнем углу экрана электронными цифрами значилось 2:38.

Глаза инстинктивно стрельнули в другой угол. 10.08.92.

Той ночью отец умер.

Только его плач извлек меня из кромешной тьмы, мгновенно затянувшей все вокруг. Это было уже новое измерение.

Дрожа всем телом, я сфокусировался на экране и не мог отвести глаз.

Отец схватился за полку, рыдая. Я хотел отвернуться, возле раковины лежала пустая бутылка.

Откуда-то из дома снова заиграла «Солнечная сторона улицы».

Камера подъезжала все ближе. Вот она уже в ванной.

Я смотрел на крупный план отца уже без особых эмоций.

Заметив, что ни в одном из зеркал, расположенных по периметру ванной, не отражаются ни камера, ни тот, кто за ней, я еле сдержал вопль.

Тут отец прекратил рыдать.

Он обернулся через плечо.

Потом выпрямился, повернулся всем телом и встал лицом к камере.

Уставился в объектив.

Камера была приглашением на тот свет.

Отец теперь смотрел прямо на меня.

Он грустно улыбнулся. В глазах не было страха.

Он произнес одно слово:

– Робби.

Когда камера наехала на него, он повторил имя еще раз.

Экран почернел.

Поскольку кульминации – то есть что именно случилось с отцом в момент смерти – я не видел, мне пришлось перемотать запись на ключевой момент, который, думалось мне, поможет понять, что же я только что просмотрел. И тут вдруг движения мои стали спокойными и целенаправленными, и я смог сосредоточиться исключительно на том, что мне было нужно.

Поскольку я решил, что камеры там не было.

Даже теперь я не в состоянии логически объяснить это обстоятельство, но я не поверил, что в ту августовскую ночь 1992 года в доме моего отца кто-то снимал на камеру. (В отчете коронера упоминались «некоторые отклонения от нормы».) Я нашел кадр, где отец стоит на кухне, а камера смотрит на него сквозь окно.

И моментально обнаружил то, что, казалось, даст мне ответ.

Маленький розоватый образ в углу экрана, в нижней правой его части. Это было отражение лица в оконном стекле.

Оно было то в фокусе, то в расфокусе, при этом изображение отца оставалось четким.

Это не видеозапись.

Я видел все это глазами другого человека.

Я увеличил картинку.

Нажал на паузу и увеличил снова.

Черты лица стали яснее, при этом изображение не исказилось.

Я еще раз увеличил картинку и остановился, поскольку увеличивать больше не требовалось.

Сначала я подумал, что отражение в окне – это мое лицо.

На какой-то миг эта запись показала мне, будто в ту ночь я был у отца дома.

Но это был не я.

У него были карие глаза, лицо принадлежало Клейтону.

С той ночи прошли годы. Почти десять лет.

Но лицо Клейтона не казалось моложе, чем то, которое я увидел в своем кабинете в колледже на Хэллоуин, когда он протянул мне книгу на подпись.

В 1992 году Клейтону не могло быть больше девяти-десяти лет.

Но в окне отражалось лицо взрослого человека.

Я проверил другие приложения, но, просмотрев за 4 и 5 октября, понял, что это бесполезно. Они были одинаковы, и только лицо Клейтона проступало все отчетливей.

Машинально я потянулся к мобильному и уже набирал Дональда Кимболла. Он не ответил. Я оставил сообщение.

Прошел час.

Я решил поехать в колледж и найти этого парня.

– Клейтон? – спросила секретарша. – Это имя или фамилия?

Было почти три часа. Я бесцельно покатался по городу, прокручивая в голове видеозапись, снова набрал Кимболла и оставил еще одно сообщение, в котором просил его встретиться со мной в колледже, где я буду «болтаться» до вечера, в моем кабинете. В мои планы не входило рассказывать ему в подробностях все, что видел, – я просто хотел заронить в его голову мысль о Клейтоне как о возможном подозреваемом, за которым нужно установить слежку, как о литературном персонаже, который переписывал мою книгу. Я постарался говорить ровно, без ажитации и дважды повторил «болтаться», чтоб он не решил, будто я совсем свихнулся.

Затем позвонил на работу Элвину Мендельсону и удивился, когда тот ответил. Он был холоден, и во время короткого разговора, призванного пометить территорию, выяснилось, что Эйми Лайт не появилась ни на одной из двух запланированных консультаций и вдобавок не предупредила о своей «неявке», после чего он добавил: «Эта девушка чрезвычайно непрактична», а когда я возразил: «Это потому, что она пишет диссертацию не по Чосеру?», он ответил: «Не стоит преувеличивать свое значение», на что я сказал: «Это не ответ, Мендельсон», после чего мы оба повесили трубки.

• Предыдущая
• 50/80
• Следующая