Сквозь тернии - Эндрюс Вирджиния - Страница 16

• Предыдущая
• 16/77
• Следующая

Я в задумчивости смотрел то на нее, то на щенка, то в сторону своего дома. Если она правду говорит, что пони пахнут, то дома обо всем догадаются. А запах собаки покажется им натуральным: они еще подумают, что теперь мы с Клевером друзья, хотя на самом деле он никогда не подходил ко мне.

— Бабушка, я решил: оставляю щенка. Я буду учить его, как играть в лошадку. А если он так и не научится до того времени, как я поеду в Диснейленд, тогда отдай его, но я больше не смогу приходить сюда.

Счастливый, я бросился в сено и возился там с моим щенком-пони, единственным щенком-пони во всем белом свете. И мне нравилось, что он такой большой, теплый, пушистый.

Когда я глядел ей в лицо, мне казалось, что Джон Эмос говорил неправильно: не все женщины лицемерны и злы, мне было приятно думать, что это Джон Эмос злой и лицемерный, а мама и бабушка — самые лучшие в мире, после моего щенка-пони.

— Бабушка, ты и вправду моя родная бабушка, а мой отец был твоим вторым мужем?

— Да, это правда, — отвечала она, низко склонив голову. — Но это все между нами. Это большой секрет. И ты должен пообещать никому его не открывать.

Она выглядела такой печальной, а я готов был взорваться от радости. У меня есть щенок-пони! У меня есть бабушка, которая была замужем за моим родным отцом! Наконец-то я счастлив.

Я буду хорошим. Я стану правильно произносить слова. Вот что сделала моя бабушка и Эппл. Можно много лет говорить мне, как мама с папой, чтобы я говорил правильно, а можно достичь этого за один день, как сегодня.

Вскоре я выяснил, что еда и любовь связаны. Чем больше я давал еды Эпплу, тем больше он —любил меня. И без всякого колдовства он был мой, весь мой. Когда я по утрам приходил к стойлу, он бежал ко мне, прыгал на меня, бегал кругами, вилял хвостом, лизал меня в лицо. Когда я запрягал его в тележку, он вставал на дыбы, как настоящая лошадь. Пытался избавиться от седла, которое я надевал ему на спину.

— Мне скоро уже одиннадцать, — сказал я бабушке вскоре, надеясь склонить ее на некоторые дела, которые пришли мне в голову.

— Десять, — поправила она. — В твой день рождения тебе будет десять.

— Одиннадцать! — закричал я. — Весь год мне шел десятый. Значит, теперь скоро одиннадцать.

— Барт, ну зачем тебе торопить жизнь? Она и так проходит быстро. Будь доволен, что ты еще молод, будь таким, как ты есть.

Я гладил голову Эппла.

— Бабушка, расскажи мне о своих мальчиках. Я не мог видеть ее лица, но увидел, как печально опустились ее плечи.

— Один из них теперь в раю, — хрипло проговорила она, — а другой убежал.

— А куда он убежал? — спросил я, планируя тоже убежать туда, если там хорошо.

— На юг, — кратко ответила она.

— Я тоже убегу на юг. Ненавижу это место! Тут полно могил и старых бабушек. Одна даже в сумасшедшем доме. Другая — такая злобная, как ведьма. Ты моя самая любимая бабушка, — продолжал я.

Теперь, как мне казалось, я во всем разобрался: она не может быть сумасшедшей бабушкой; значит, она — мать моего родного отца. Женщины меняют фамилии, когда выходят замуж, но тут я вспомнил, что она так и не сказала мне своего имени.

— Коррин Уинслоу, — ответила она, когда я спросил.

Через приподнятую фату я мог видеть краешек ее лица. Прядь волос выбилась на щеку. Хотя волосы были седыми, они все еще золотились. Мягкие золотые волосы. Мне стало ее жаль. Ей в самом деле будет меня не хватать, когда я уеду.

— Я еду в Диснейленд, бабушка. Мы там пробудем одну неделю, потом приедем и устроим праздник на мой день рождения. А потом летим на восток и проведем две проклятые недели, посещая…

— Я знаю уже, — прервала она меня с улыбкой, — две потерянных недели, навещая старых бабушек и посещая старые могилы. Но ты все равно хорошо проведешь время. А пока тебя не будет, я буду здесь заботиться об Эппле.

— Нет! — завопил я, испугавшись, что Эппл будет любить больше ее, чем меня. — Он — мой. Оставь его и не корми, чтобы он не стал твоим.

Она согласилась сделать, как я сказал. Я сказал ей, что собираюсь сбежать после Диснейленда и сам заботиться об Эппле, но как это будет происходить, я не имел понятия. Из ее выражения лица я сделал вывод, что и она не вполне поняла.

Позже, лежа на сене с Эпплом, я увидел над собой Джона Эмоса. Он снова стал рассказывать, какие плохие женщины, как они заставляют мужчин «грешить».

— Никто ничего не делает задаром, — наставлял он меня. — Разве в твою голову не пришла мысль, что она имеет на тебя порочные планы, Барт Уинслоу?

— Почему ты называешь меня Уинслоу?

— Так ведь это твое подлинное имя. Я гордо усмехнулся: ни у кого не было такого длинного имени.

— Но это неважно, — нетерпеливо сказал он. — Будь теперь внимателен, мальчик, и слушай. Вчера ты спросил меня, что такое грех. Я хотел тебе ответить точно. Но только сегодня подобрал верные слова. Грех — это то, что совершают мужчина и женщина, когда они закрывают за собой дверь спальни.

— А что плохого в этом грехе?

Он злобно и мерзко усмехнулся, обнажив свои желтые зубы, и я захотел, чтобы он сейчас же ушел и оставил нас с Эпплом в покое.

— Грех — это то, что использует женщина, заставляя мужчину подчиняться. Она делает его слабым. Внутри каждого мужчины есть слабое место, и женщина знает, как найти его; она снимает свою одежду и вытягивает из мужчины все силы, используя его желание удовольствия. Понаблюдай за своей матерью: посмотри, как она улыбается твоему отчиму, как она красится, надевает красивые одежды; посмотри, как тогда зажигаются глаза твоего отчима, и поймешь: они оба на пути к тому, чтобы совершить грех.

Мне стало страшно. Я не хотел, чтобы мои родители совершали что-то плохое. И чтобы Бог наказал их.

— А теперь послушай, что пишет Малькольм: «Я плакал и плакал долгих пять лет, после того, как моя мать сбежала, оставив меня с отцом, который ненавидел меня за то, что я — ее сын. Он часто говорил мне, что, выйдя за него замуж, она постоянно обманывала его с разными любовниками. И он не может любить меня. И не может видеть меня. Мне стало невыносимо одиноко в этом огромном доме, где меня никто не любил; к тому же отец корил меня тем, что не может жениться снова из-за меня. Никто из его любовниц меня не любил. Но все меня боялись. Я не скрывал того, что думаю о них. Я знал, что они будут гореть в адском огне».

Непонятные слова меня раздражали.

— Что такое любовница? — решился наконец спросить я.

— Душа, которой прямой путь — в ад. И не думай, вдруг с горящим взглядом наскочил он на меня, — что можешь уехать и доверить свою собаку кому-нибудь. Когда ты принимаешь на себя ответственность за взятое животное, эта ответственность — на всю жизнь. Ты должен сам кормить его, поить, наказывать и учить — или Бог накажет тебя!

Я вздрогнул и посмотрел на своего щенка-пони, который беззаботно гонялся за своим хвостом.

— В твоих глазах я вижу силу, мальчик. Такая же сила была у Малькольма. Бог послал тебя, чтобы выполнить великую миссию. Малькольм не будет спать спокойно в своей могиле, пока весь этот дьявольский посев не сгорит живьем на дьявольском же огне!

— Дьявольском огне, — повторил я машинально.

— Двое уже в огне… очередь за тремя.

— Очередь за тремя.

— Дьявольский посев умножается.

— Умножается…

— И когда ты исполнишь свою миссию, тогда Малькольм отдохнет в своей могиле.

— Отдохнет в моей могиле.

— Что ты сказал?

Я страшно смутился. Иногда мне казалось, что я — это Малькольм.

Но Джон Эмос почему-то улыбнулся и остался доволен. Мне было позволено идти домой.

Джори засыпал меня вопросами:

— Где это ты был? Что ты там делал? Я видел, как ты говорил с этим старым дворецким. Что он говорил тебе?

Я был перед ним, как мышь передо львом. Но я припомнил, как поступал в таких случаях Малькольм.

Я сделал ледяное выражение лица и проговорил:

— У нас с Джоном Эмосом секреты, которые не твоего дрянного ума дело.

• Предыдущая
• 16/77
• Следующая