Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 58
- Предыдущая
- 58/90
- Следующая
– Госпожа герцогиня де Фонсом! – объявил камергер.
Людовик XIV стоял спиной к двери, глядя на большой портрет отца кисти Филиппа де Шампеня, освещенный двумя монументальными канделябрами с толстыми свечами, колеблющееся пламя которых, казалось, оживляло изображение Людовика ХIII; сын смотрел на отца так, словно видел впервые. Только треск огня в камине нарушал гробовую тишину, которую Сильви, присевшая в глубоком реверансе и не осмелившаяся подняться, уже через минуту сочла невыносимой. Однако о том, чтобы заговорить первой, нельзя было и помыслить...
У нее уже ныли колени, когда король резко обернулся, заложив одну руку за спину, а другой теребя кружевной галстук, и уставился на приглашенную даму.
– Встаньте, мадам.
Голос короля был сух, тон резок. Он не предложил Сильви сесть, но уже сама возможность выпрямиться принесла ей облегчение. Она глубоко дышала, ожидая, что он начнет разговор. Ожидание оказалось недолгим.
Людовик XIV медленно занял место за своим величественным столом, на котором царил образцовый порядок, хотя хозяин стола был известен как неутомимый работяга. Атака началась неожиданно.
– Мы приняли решение исключить вас из круга приближенных королевы, в который мы вас пригласили по ошибке. При молодой королеве должны состоять особы, отличающиеся высокой нравственностью...
Эта оскорбительная реплика вызвала у Сильви прилив крови к лицу. В ней, как по сигналу, проснулась былая вспыльчивость. Тем не менее ей пока что удавалось держать себя в руках.
– Могу ли я спросить у вашего величества, что в моем нравственном облике он находит небезупречным?
– То, что вы при живом муже были любовницей моего кузена Бофора и, несомненно, остаетесь таковой по сей день. Мы не так давно узнали с глубокой болью, что ради того, чтобы избавиться от мужа, вы подстроили ему дуэль, на которой ваш любовник лишил его жизни; несчастному так и не суждено было узнать, что вы беременны от другого...
– Неправда! – не удержалась от возмущенного возгласа Сильви. Брови Людовика XIV, и без того сдвинутые на переносице, нахмурились еще сильнее.
– Не забывайте, перед кем стоите, и не прибегайте к базарному крику, годному разве что для сожительницы Короля нищих!
Только что Сильви была красной, как рак, а теперь побледнела, как полотно. Она не узнавала молодого коронованного властителя, которого прежде любила и наделяла всеми мыслимыми превосходными свойствами, но в котором что ни день открывала поразительное жестокосердие. Сейчас он удивительным образом напомнил ей Сезара Вандомского, когда тот с невероятной грубостью убеждал ее, тогда еще дитя, что ей предстоит совершить преступление. Если бы в ее жилах не текла кровь мстительных и безжалостных Эстре, она предпочла бы быть повешенной. Она догадывалась, кто нашептывал про нее гадости королю, однако продолжала обороняться:
– А ведь было время, когда король утверждал, что относится ко мне с любовью, и обещал относиться так же впредь, чем я была несказанно горда!
Сказав так, она пожала плечами, сделала два шажка назад и присела в глубоком, но поспешном реверансе, чтобы, выпрямившись, развернуться и направиться к двери. Однако окрик короля пригвоздил ее к месту:
– Останьтесь! Вы уйдете тогда, когда я сочту нужным вас отпустить. Я с вами еще не закончил.
Она машинально отметила, что он отбросил свое величественное монаршее «мы», но не придала этому значения. Впрочем, основания счесть это добрым знаком все же существовали, так как новые знаки последовали сразу за первым: Людовик уселся в свое высокое кресло, покрытое ковром, и подпер ладонью подбородок.
– И вы присядьте. Вы все-таки герцогиня и имеете на это право.
Не торопясь повиноваться, Сильви презрительно усмехнулась.
– Король полагает, что выслушивать оскорбления лучше сидя? Я предпочитаю делать это стоя. Этот табурет слишком напоминает скамеечку, на которых усаживают подсудимых-дворян.
– Вы тоже сейчас подсудимая, госпожа герцогиня де Фонсом, а я – ваш единоличный судья. Повелеваю вам сесть!
Не желая доводить короля до крайности и помня, что обязана печься о будущем своих детей, она подчинилась.
– А теперь рассказывайте.
– О чем, государь?
– О вашей с Бофором любви. Я хочу знать все! Только не говорите, что это тайна! Раз об этом болтают, значит, тайне конец. Но сначала ответьте на вопрос: вы родили сына от него?
– Да.
Он фыркнул и усмехнулся, словно желая сказать: «Так я и знал!» Сильви осмелела и продолжила с подобающим аристократке достоинством:
– Мой сын – плод детской любви и минутного самозабвения. Минутного! Вот и вся «безумная любовь» между мною и Франсуа де Бофором, с которым я после этого не виделась целых десять лет.
– Рассказывайте! – повторил он, на сей раз уже не так грозно.
Сильви принялась за рассказ. Король внимал ей, не прерывая, и ей казалось, что его лицо мало-помалу утрачивает суровое выражение. Когда рассказ был закончен, послышалось негромкое царапанье с обратной стороны невысокой двери, ведущей в королевскую спальню, и перед королем снова предстал Кольбер. Подобострастно пригнувшись, он положил перед монархом какую-то бумагу и удалился. Людовик небрежно заглянул в бумагу, оттолкнул ее и встал, тут же снова обретя прежнюю угрожающую величавость.
– Готов допустить, – молвил он, – что вы стали жертвой неких обстоятельств, о которых мне не доставляет удовольствия вспоминать. В память об этих обстоятельствах и о моем былом добром к вам расположении я не стану перекладывать на ваших детей груз вашей ошибки. Ваш сын сохранит имя, титул и соответствующие тому и другому привилегии. Что до вашей дочери, являющейся родной дочерью покойного герцога, то ей ничто не должно помешать заключить блестящий брачный союз, о чем мы намерены позаботиться. Но мне угодно, чтобы сами вы удалились от двора и вернулись к себе в Пикардию. Для меня слишком важно, чтобы королеву окружали только женщины безупречной нравственности.
Невзирая на торжественность момента, Сильви не удержалась от смеха.
– Разумеется, всяческих похвал достойна, к примеру, нравственность госпожи графини де Суассон...
Удар достиг цели, что отразилось на лице короля: крылья его носа побелели, пальцы непроизвольно разжались, выронив гусиное перо.
– Не знал, что вы привержены сплетням...
– Я тоже, государь. Весьма сожалею, но бывают сравнения, напрашивающиеся сами собой. Прошу ваше величество меня извинить. Могу ли я теперь удалиться?
– Нет, не можете! – прикрикнул он. – Я все еще с вами не закончил. Я мог бы забыть все, что услышал от вас, если бы не ваше поведение, которое нельзя оценить иначе, кроме как бунтарство.
– Я – бунтарка?
– Да, вы. Не так давно при весьма печальных обстоятельствах я оказал вам доверие и, как мне кажется, сопроводил его весомым доказательством важности порученной вам миссии.
– Не припомню, чтобы мне поручалась какая-либо миссия, – ответила Сильви с притворным недоумением, глядя королю прямо в глаза.
– Я приветствовал бы ваше самообладание, если бы, преследуя некие цели, которые я не могу не счесть опасными, вы не помогли укрыться от моего справедливого суда жалкому чернокожему невольнику...
– Справедливый суд, государь? Этот несчастный, скрывавшийся в одном из пустых залов старого Лувра, чудом избежал смерти, когда какие-то негодяи пришли лишить его жизни. Он искал у меня убежища...
– Почему именно у вас?
– Потому, возможно, что я всегда относилась к нему по-человечески, а не как к игрушке, лишенной души. Никогда двери моего дома не захлопывались перед носом людей, моливших о помощи. Недаром я – воспитанница госпожи де Вандом: у нее я научилась состраданию. У нее и у господина Винсента...
При упоминании старого священника, давно почившего, о чьем великодушии он так часто слышал в детстве, Людовик содрогнулся. Голос его, словно по велению свыше, стал ласковее.
– Господу угодно, чтобы я никому не бросал упрек в излишней сострадательности. Однако этот юнец совершил чрезвычайно тяжкое преступление и не должен остаться в живых, потому что иначе сможет рано или поздно похвастаться содеянным.
- Предыдущая
- 58/90
- Следующая
