Флиртаника всерьез - Берсенева Анна - Страница 38
- Предыдущая
- 38/70
- Следующая
– Золотая ты у меня, Галинка, – говорил он жене в те редкие ночные минуты, когда у него выдавались силы с нею поговорить. Силы эти выдавались редко, его даже на исполнение супружеских обязанностей не всегда хватало. – И когда все успеваешь? Подожди, вот возьму «золото» на Олимпиаде…
Впрочем, пронять его жену обещаниями златых гор было невозможно.
– Люблю-люблю, трамвай куплю, – без всякого умиления хмыкала она. – Ладно, Иванцов, шкуру олимпийского медведя можешь среди меня пока не делить. Ты хоть стероиды не принимай. А то импотентом станешь, куда тебя тогда?
– Какие стероиды? – оскорбленно отвечал Колька. – Я что, культурист?
– Ну, не стероиды, так еще допинг какой-нибудь. Знаю я ваш большой спорт!
– Ты-то откуда большой спорт знаешь?
– Я все знаю, Иванцов, – загадочно улыбалась она.
То, что ее глаза блестели в темноте, тоже было загадкой – должны бы ведь сливаться со мраком своею угольковой чернотой. Но не сливались.
Она не только все знала, но и все умела. Даже Колькину мамашу, которую сам он с детства почти всегда видел с недовольно поджатыми губами, проняла невесткина расторопность.
В один прекрасный день Колька вернулся домой днем и обнаружил мать на кухне их с Галинкой недавно выменянной квартиры. Одной рукой она помешивала в кастрюльке какое-то варево, а другой кормила манной кашей Надюшку, сидевшую на высоком детском стульчике.
– Ты что, мам? – удивленно спросил Колька. – А Галинка где?
– Так на работу вышла, забыл, что ли?
Колька не то что забыл об этом, а просто не знал. То есть он, кажется, слышал, что Галинка собирается вернуться в свою «Комжизнь», но думал, это будет не скоро, когда Надюшка в садик пойдет, что ли. А в садик вроде бы годовалых не берут, так что он не относился к планам жены всерьез.
– Надо девчонке помочь, – хоть и с несколько нарочитым, но все же с сочувствием вздохнула мать. – Повезло тебе, Колюня, с женой, все в руках у ней горит. Ну, пусть работает, посижу уж с Наденькой. Копейка в доме тоже не лишняя.
Кольке стало почти стыдно оттого, что он совсем не помогает жене. Он ведь правда любил ее и правда хотел, чтобы ей во всем было хорошо! Но этот почти стыд выветрился, как только Галинка вернулась вечером с работы. Ну что он мог поделать, если спорт требовал всех его сил и всего времени? В конце концов, она прекрасно это знала, когда соглашалась выйти за него замуж и собиралась родить ему ребенка. То есть наоборот, сначала собиралась родить, и не то чтобы ему, а вообще-то себе, а уж потом соглашалась замуж…
Он убедился, что переживать не о чем, уже потому, что весь Галинкин вид не свидетельствовал о какой-то там мужниной вине. Она приходила с работы веселая, полная новых впечатлений. К тому же ей прибавили зарплату, потому что перевели из стажеров в корреспонденты.
«Ну и хорошо! – совсем повеселел Колька. – Тем более чемпионат России на носу».
Кто бы знал, чего ему стоило попасть на этот чемпионат! Всех сил ему это стоило, всего пота и всего времени. Жену и дочку он почти не видел, а скоро перестал видеть совсем, потому что перед самым чемпионатом уехал на сборы в Черногорию, где была отличная база для легкоатлетов.
Он и раньше бывал за границей, даже в очень хороших странах вроде Франции, но никогда не мог эту заграницу толком рассмотреть. Хоть во Франции, хоть на спортивной базе под Москвой, хоть вот на Балканах, в Черногории, Кольку интересовали не красоты природы и архитектуры, а его скорость на стометровке, высота, которую он сумеет взять при прыжке в высоту, длина, на которую прыгнет при прыжке в длину, дальность метания диска и копья…
Многоборье, которое он выбрал после недолгих, еще в школе, сомнений, какими были, например, занятия боксом, требовало такой страсти к спорту и такой беспощадности к себе, что ни на что другое отвлечься было невозможно. Да Кольке и не хотелось ни на что отвлекаться. Могучий воздух, который вливался в него только со спортом, заполнял его от пяток до макушки. Вряд ли это был обыкновенный адреналин, очень уж ярким и разноцветным оказывался восторг, который Колька при этом испытывал.
И когда во время очередной тренировки, взлетев с шестом так высоко, что ему показалось, горячее балканское небо хлестнуло его по лицу, он почувствовал ослепительную вспышку в глазах, Колька подумал, что это и есть тот самый восторг, ради которого он занимался спортом. Но небо вдруг свернулось в трубочку, вспышка мгновенно превратилась в темноту, а по упруго, как сам шест, выгнутой спине ударила в голову такая адская боль, что он не смог даже закричать.
Последнее, что он увидел, был падающий на него шест. И все – пустота, чернота.
Когда он пришел в себя, то почувствовал, что почему-то лежит на доске, которая покачивается под ним так, будто он плывет на корабле по морю. Колька попытался привстать и сразу услышал голос своего тренера:
– Лежи, Коля, лежи! Совсем не двигайся.
– Почему? – ничего не понимая медленно возвращающимся сознанием, спросил Колька.
– По кочану. По позвоночнику, точнее. Сейчас врачи скажут, что к чему.
Тут сознание вернулось к Кольке полностью – и сразу пропало опять, потому что вместе с сознанием вернулась невыносимая боль. Он успел услышать только собственный короткий вскрик и снова провалился в забытье.
Правда, потом, на протяжении следующих двух суток, забытье уже не наступало, но Колька понимал: это происходит лишь из-за уколов, которые ему делают каждые три часа. Он спрашивал, что ему колют, что с ним вообще случилось, но ни на один из этих вопросов врачи не отвечали. Наконец командный врач нехотя признался, что у Иванцова поврежден позвоночник.
– Что там повреждено? – хмуро спросил Колька. – Вылечить это можно?
– Я тебе что, Господь Бог? – рассердился врач. – Медицина, если хочешь знать, вообще не совсем наука. В науке ведь как? Одна причина всегда приводит к одному и тому же следствию. А у нас одна и та же причина может к двум прямо противоположным следствиям привести. Так что не будем загадывать, – бодро добавил он.
Колька понял, что доктор просто заговаривает ему зубы. А по бодрости его тона понял еще, что дело обстоит совсем плохо.
Его перевезли самолетом из Подгорицы в Москву все так же, на доске.
«На щите возвращаюсь», – вспомнил он фразочку из школьного учебника истории.
И ведь ничего почти не помнил из школьных уроков, а тут пожалуйста, память прорезалась! Фразочка означала, что воин возвращается домой мертвым; Кольке стало от нее совсем уж не по себе. Конечно, травма позвоночника еще не означала смерть, но то, что она означает для его спортивного будущего, Колька не просто понимал, а чуял каким-то запредельным, не человеческим, а звериным чутьем.
И чутье его не обмануло. Весь следующий год, всеми своими днями, влился в его жизнь как один долгий, бесконечный в своем однообразии день. Правда, в Центральном институте травматологии Колька навидался спортсменов с еще более тяжелыми травмами. Он-то хоть вставать начал после второй операции и хоть в корсете, но мог даже ходить по коридору, а были такие, что годами оставались неподвижны и никакие операции им не помогали…
Ходить-то он начал, но на этом его выздоровление и застопорилось, заморозилось, застыло так же, как утративший гибкость позвоночник. Врачи в один голос говорили, что ему повезло, сыпали устрашающими терминами: деформация дисков, ущемление нервов, – но в их профессиональном единодушии Колька слышал лишь одно: приговор.
Когда Галинка приехала за ним, чтобы забрать домой после третьей операции, взгляд у него был такой, что даже она растерялась. Правда, растерянность продержалась в ее глазах не дольше минуты.
– Что я тебе покажу, Иванцов! – сказала она, собирая его вещи. – А чашка твоя где?
– В соседней палате, – вяло ответил Колька. – К ребятам заходил, забыл. Да ладно, зачем она тебе?
– Мне ни за чем. А в больнице не надо ничего оставлять.
Как большинство спортсменов, Колька был суеверен: всегда одним и тем же узлом завязывал кроссовки, соблюдал еще множество мелких обрядов. Но теперь ему было все равно, останется или не останется в больнице его чашка, вернется он сюда или не вернется… Будущее представлялось ему то ли пропастью, то ли пустыней – во всяком случае, чем-то безрадостным.
- Предыдущая
- 38/70
- Следующая
