Красавица некстати - Берсенева Анна - Страница 29

• Предыдущая
• 29/83
• Следующая

Игнат подошел к Акаловичу, рывком поставил его на ноги. Тот не сопротивлялся.

– Пойдем, – сказал Игнат.

Акалович послушно пошел за ним к деревне, по которой, издалека было видно, беспорядочно передвигались солдаты. Леху и приглашать не пришлось – он бросился за Игнатом бегом, только что за полу его шинели не схватился.

– Лучше б убили, – пустым голосом сказал Акалович. Лихорадочное волнение отпустило его, сменившись апатией. – Опять под минометы погонят. Чтоб по трупам по нашим через речку пройти. Не выдержу больше.

– Ты про это меньше думай, – сказал Игнат.

– А про что еще? – В горле у Акаловича что-то хлюпнуло. – Больше ни про что не могу.

– Это ты, дядь, потому что сытый, – встрял Леха. – С того и боишься. Брюхо подведет – не до смерти будет.

Они не успели еще дойти до деревни, когда увидели комбата Овсянникова. Он стоял у околицы и кого-то высматривал на спуске к реке. Вернее, как сразу и выяснилось, высматривал он не кого-то, а именно их. И, увидев, тут же разразился таким матом, что даже бесстрашный от голода Леха спрятался за спину Игната.

– Ломоносов, твою!.. – орал Овсянников. – Где тебя холера носит? Под трибунал захотел вместо… Вместо всего?!

Что значило это «все», стало понятно, только когда, отматерившись, комбат объяснил, что Игнат поступает в распоряжение капитана Трухина, который назначен командиром саперного батальона. Батальон этот срочно формируется из солдат, оставшихся в живых после боя за Проню, в него решено включить также и уцелевших штрафников, кровью смывших свою вину перед Родиной. Берут их практически без проверки, потому что времени проверять нету – батальон срочно выдвигается на форсирование Днепра.

Никакой вины перед Родиной Игнат за собой не знал, да и ранен он в этом бою не был – уж каким чудом, неизвестно. Но напоминать об этом Овсянникову, конечно, не стал. Он был в общем-то неплохой мужик, Овсянников. Среди тех, кто лил чужую кровь для смывания неведомой вины, встречались и похуже. Этот хоть и относился ко вверенным ему штрафникам, как к дубине, которой удобно прокладывать дорогу войскам, но по крайней мере не отличался бессмысленной жестокостью. Только осмысленной.

– Так что бегом во-он туда. – Овсянников указал на дуб, одиноко высящийся у края уничтоженной деревни. – Доложишься Трухину, он в курсе. Поступаешь в его распоряжение. Ты тоже, – добавил он, даже не глянув в сторону Акаловича, будто тот был неодушевленным предметом, согласие которого на какие-либо действия спрашивать необязательно.

Впрочем, ведь и Игнатова согласия никто не спрашивал. Но сердце у него и без расспросов забилось быстрее.

«Вот и все, – подумал он. – Не лагерь. Не штрафбат. Просто война. Я просто солдат! Не дожил Иннокентий…»

Он не ожидал от себя такой наивной радости. Если бы она как-нибудь отразилась у него на лице, ему стало бы стыдно. Но у него давно уже не отражались на лице чувства. Если они у него вообще еще оставались. После этого боя Игнат их точно в себе не находил.

– Парня покормить надо, – сказал он. – Разрешите?

– Какого еще парня? – не понял Овсянников.

– Вот этого. Местного. Алексея Гайдамака.

– Тьфу ты, ё!.. – снова выругался комбат. Но, видно, решив, что дело не стоит того, чтобы тратить на него время, махнул рукой. – Ладно. Ишь, как у ноги твоей трется. Чисто собачонок какой. Сын полка, ё!.. Ну веди его, там полевую кухню разворачивают. Только на живой ноге, понял, Ломоносов? Чаи распивать некогда.

Наверное, что-то произошло с этой местностью оттого, что вся она взбудоражилась прокатившейся через нее смертью. Лес стоял черной тревожной стеной, темная река была колодезно глубока… Хотя, конечно, лес просто был выжжен артобстрелом, а река переполнилась обычным весенним половодьем.

Но в том, что происходило в этой местности с самим Игнатом, точно было что-то необычное. Одно то, что он выжил, хотя его повели в этот бой с единственной целью – погибнуть…

И мимоходом брошенная Овсянниковым фраза материализовалась сразу же, как только Игнат добрался до пункта, где формировался саперный батальон. Икающий от сытости Леха Гайдамак бежал за ним в самом деле как щенок и на ходу кусал хлеб, краюху которого сжимал в руке.

– Этого? А зачем он нам?

Капитан Трухин – худой, на первый взгляд даже щуплый, но, на взгляд более внимательный, крепкий как стальной прут – критически оглядел зачуханного мальчишку. Тот ответил взглядом исподлобья, жалобным и волчьим одновременно.

– Пропадет он здесь, – сказал Игнат. – От деревни сами видите что осталось. А он к тому же сирота.

– Не на гульки идем, Ломоносов, – поморщился Трухин. – Днепр впереди. Представляешь, что такое Днепр форсировать?

– Представляю. Я мост через него проектировал. Под Киевом.

– Тем более должны понимать. – Трухин сразу перешел если не совсем на «вы», то на что-то вроде «мы». – Только детей нам недоставало!

– Какое я дите? – подал голос Леха.

– А кто же ты? – хмыкнул Трухин. И, быстро переведя взгляд с мальчишки на Игната, сказал: – Ладно, пусть остается. Как сын полка. Но под вашу личную ответственность. Завтра в шесть ноль-ноль выступаем. – И добавил как-то торопливо: – Все вопросы по… вашей биографии решены. Форму, документы потом получите. Новые… Отдыхайте, товарищ Ломоносов.

– Я вас в целую хату заведу! – прошептал Леха Гайдамак, как только они с Игнатом отошли от временного командного пункта. – Бабы Явдохи хата целая, я видел! Трошки подпалило ее, а так ничего, крыша есть. А… а… А как вас по отчеству? – весь дрожа от волнения, спросил он. – А то что ж по фамилии кликать?

– Игнат Михайлович, – сказал Игнат. – Только если и правда в батальон тебя оформят, придется всех по фамилии звать. Так положено.

«Товарищ Ломоносов», произнесенное Трухиным, звенело у него в голове и в сердце. Не зэк, не безымянная скотина, годная только на мясо, – товарищ! Как хорош, как ясен был прямой смысл этого слова!..

– Я буду! – горячо заверил мальчишка. – Как положено, так и буду! Это ж я так только спросил… По-человечески чтоб. Пойдемте до хаты, Игнат Михайлович.

Хата бабы Явдохи оказалась хоть и не совсем цела – крытая дранкой крыша была посечена осколками так, что сквозь нее виднелось ночное весеннее небо, – но все же пригодна для ночлега. Настолько пригодна, что Игнат еле втиснулся в горницу с низкими потолками: вся она была заполнена бойцами, лежащими кто на лавках вдоль стен, кто вповалку на полу. Он с трудом нашел себе место у холодной печи и лег на пол. Леха Гайдамак пристроился у него за спиной и взволнованно сопел в темноте.

– Шинелью накройся, – сказал Игнат. – Хоть и дырявая, все-таки теплее будет.

Шинель была дырявая не от пуль или осколков – они облетали Игната стороной, как заговоренного, – а просто такую ему выдали, когда, в числе других зэков, спешно доставили из лагеря в штрафбат и отправили на фронт.

Леха заснул сразу, как только натянул на себя край шинели.

«Простой парень, – усмехнулся, глянув на него, Игнат. – Волнение волнением, а бессонницы не знает».

Он по себе знал эту, идущую от простоты сознания, способность мгновенно засыпать. По себе прежнему. С тех пор как он приехал в Москву и в жизни его появилась Ксения, он эту счастливую способность утратил.

• Предыдущая
• 29/83
• Следующая