Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна - Страница 37

• Предыдущая
• 37/79
• Следующая

Он видел, что и Монтале доволен не меньше, чем режиссер. Он даже дал второму оператору отснять два дубля, что было у него признаком особенного благодушия. Осталось снять последний кадр – когда художник уходит, а Мисюсь смотрит ему вслед. И вот тут Георгий увидел, что Монтале забеспокоился. Он то и дело останавливал съемку, что-то объяснял ассистентам, и его всегда выразительные жесты были на этот раз сердитыми.

«Чего это он? – удивленно подумал Георгий. – Ведь вроде все как было».

И тут он догадался! Конечно, в этом последнем кадре все не должно было оставаться таким же, как на протяжении всей сцены! Не должно было больше быть этого рассеянного однообразного света. Точнее, все могло утонуть в нем, но глаза Мисюсь, наоборот, должны были засиять во всю силу, пронизывая тонкую пленку обыденности.

Уже здесь, в Недолово, Георгий несколько раз перечитал «Дом с мезонином» и отлично помнил этот эпизод. Ему даже казалось, что у Чехова прямо так и написано – про сияющие вслед художнику глаза Мисюсь… Но, может быть, это только казалось, что так и написано, а на самом деле об этом надо было догадаться самому, а Монтале не догадывался, но чувствовал какую-то неточность и потому нервничал.

Он разговаривал о чем-то с режиссером, они, кажется, спорили, и Георгий видел, что Корта не понимает, чего добивается оператор.

Георгий почувствовал, что не может справиться с тем свербящим нетерпением, которое просто жгло ему грудь. Поколебавшись еще несколько секунд, он поднялся на веранду и, стоя в двух шагах от Марио Монтале, сказал переводчице Рите:

– Ты переведи… Переведи ему, что по-другому тут надо со светом.

– Да ну тебя! – махнула рукой Рита. Пока итальянцы выясняли отношения, она одну за другой бросала в рот клубничины из глубокой тарелки, которая стояла на перилах веранды. – Тебе что, больше всех надо? Сами разберутся, не маленькие. Закругляться пора – и в речку. Жарища какая, у меня уже ляжки слипаются!

Наверное, Монтале был восприимчив к языкам. Или просто успел выучить важное слово «свет» по-русски. Во всяком случае, он быстро обернулся и переспросил, сверкая яркими черными глазами:

– Свет? Какое надо свет?

– Ну, – вздохнула Рита, – говори, какое, раз делать тебе нечего.

– Да насчет света он и сам поймет, – быстро сказал Георгий. – Ты скажи: надо, чтобы глаза у Мисюсь светились, а всего остального вообще не было бы видно. Даже лица чтоб не было видно – только глаза. Значит, весь свет оставить рассеянный, а глаза сделать рисующим. Ну, рембрандтовским, – слегка смущенно объяснил он.

Сердце у него колотилось так быстро, как будто от каждого слова зависела вся его жизнь. Хотя как его жизнь могла зависеть от Марио Монтале?

– Рембрандт? – быстро переспросил оператор. – Глаза – Рембрандт?

– Да, да! – закивал Георгий, зачем-то тыча пальцем в собственные глаза.

– Да погоди ты, сейчас переведу, – засмеялась Рита. – Без глаз же останешься!

Георгий открыл глаза. Облака над ним уже не были похожи на дорогу – они разлетелись по широкому небу, и только одно висело над лугом, чуть позолоченное заходящим солнцем. Облако было похоже на удивленный глаз, и этот глаз смотрел сверху прямо на Георгия. Но не успел он почувствовать этот необыкновенный взгляд, как и последнее облако, словно птица, полетело, мгновенно меняясь, к далекому горизонту.

Он почувствовал, что продрог. Здесь, в Недолово, всегда так было: только что стояла жара, земля дышала впитанным за день теплом, но, как только день начинал клониться к вечеру, оказывалось, что на самом деле это тепло было неглубоким и не проникало даже до корней травы.

Он встал, огляделся, на всякий случай взглянул вверх, на облако, но оно уже исчезло совсем – убежало куда-то.

«Как Полина», – вспомнил Георгий и улыбнулся этому воспоминанию, такому мимолетному и неожиданно привязчивому.

Когда он вернулся в деревню, в доме было тепло, он даже печку не стал растапливать. Вообще, дом этот оказался совсем не таким, каким выглядел сначала – не сырым и не стылым, а ладным, отлично приспособленным для житья. Георгий опасался, что вот-вот появятся хозяева и выгонят его. Поэтому, когда дня через три после его вселения кто-то тихо постучал в дверь, он насторожился. Но дверь не распахнулась, как он ожидал, только повторился стук, осторожный и робкий. «Странно, открыто ведь», – подумал он, выходя в тесные сени.

За дверью стояла женщина – он сразу понял, что здешняя, деревенская. Шел дождь, и на ее голову был накинут капюшон вылинявшей болоньевой куртки.

«Как принцесса на горошине», – подумал Георгий, хотя меньше всего эта женщина была похожа на принцессу.

Определить, сколько ей лет, было невозможно. Невозможно было даже понять, молодая она или не очень. Видно было, что не старая, но точнее… Точность ее возраста была съедена однообразной жизнью, из-за которой весь ее облик тоже сделался каким-то однообразным, невнятным. Но в ее простом блеклом лице Георгий почувствовал что-то тихое и ясное.

– Здравствуйте, – сказала она, снизу вверх глядя на него. – Вы простите, что побеспокоила…

– Заходите, заходите, что ж вы стоите на дожде? – пригласил он.

Войдя в дом, женщина откинула капюшон и обвела взглядом комнату.

– Прибрались вы уже, – сказала она. – А я-то извиниться пришла.

– За что? – удивился Георгий. – Я думал, вы хозяйка, выселять меня пришли.

– Нет, – улыбнулась женщина. – Я не хозяйка. Мила меня зовут.

Имя тоже очень подходило к ее облику – так же, как и едва заметная улыбка.

– А меня Георгий, – кивнул он и замолчал, не зная, что еще сказать. – Да вы садитесь, – спохватился он. – Чаю попьете?

– Спасибо, не буду вас затруднять, – отказалась она. В этих ее словах, а главное, в интонации, с которой они были произнесены, послышалось неожиданное изящество. – Я думала, может, вы к нам перейдете…

– К вам? – удивился Георгий. – Почему к вам? И к кому – к вам?

– Да муж сказал, вы насчет комнаты к нам заходили, – объяснила она. – Мы через три дома от вас живем, помните? Я в больнице лежала, в Александрове, а он вам отказал не подумавши. Я только сегодня вернулась, – добавила она.

– Вот тот, щербатый – ваш муж? – поразился Георгий. – То есть, в смысле… – тут же смутился он. – Да, я заходил. Но я, знаете, потом сразу этот дом нашел. Ну, он открытый стоял, я и подумал, что… Если нельзя, я освобожу, конечно. Но не хотелось бы. Я уже и привык как-то, – улыбнулся он.

– Почему же нельзя? – Мила улыбнулась в ответ, и Георгий увидел, что сбоку у нее не хватает зуба.

Ему стало стыдно, что он назвал ее мужа щербатым. Ему вообще сразу стало стыдно перед ней, хотя и непонятно было, за что.

«Еще про народ чего-то там рассуждал! – сердясь на себя, вспомнил он встречу с ее мужем. – Какой народ, при чем народ? А она тогда кто? А я?»

– Вы не беспокойтесь, живите тут, если по душе пришлось, – сказала Мила. – Хозяйка еще прошлый год умерла, а сын ее, Сашка, в Александрове живет. Он и был-то последний раз на похоронах только. У него женщина в Александрове, – зачем-то объяснила она. – Не жена, а так живут. Конечно, если выгонит она его, он сюда приедет. Куда ему еще деваться, пьянице?

– Ну, может, еще месяц-другой не выгонит, – улыбнулся Георгий. – Так и доживу до конца съемок.

– Может, и не выгонит, – кивнула Мила. – Мы, бабы, терпеливые.

– А вы… – начал Георгий, но закашлялся: все-таки дом прогрелся не в первый день, и он, как обычно, успел простудиться.

– Простыли вы, – покачала головой Мила. – Пришли бы к нам в баню, мы по субботам топим. Теперь будем топить, – уточнила она. – Без меня-то Коля ничего не делал, пил только. А теперь я с больницы вернулась, буду топить.

Ее лицо выглядело таким бесплотным, таким прозрачным, что казалось, оно насквозь просвечивается даже тусклым светом единственной лампочки, висящей под низким потолком, – просвечивается так же, как негустые ее светло-русые волосы. Словно струна была в ней натянута, и Георгий почувствовал, как сердце его отзывается какой-то неловкой жалостью на почти беззвучное подрагивание этой струны.

• Предыдущая
• 37/79
• Следующая