Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна - Страница 38

• Предыдущая
• 38/79
• Следующая

Из-за неловкости он всегда делал или говорил что-нибудь такое, от чего эта неловкость только усиливалась.

– Вы вылечились уже? – ляпнул он и тут же прикусил язык.

– Ой, не знаю, как и сказать. – Мила, к счастью, никакой бестактности в его словах не расслышала. – Мне же двадцать пять уже, восемь лет замужем, а родить никак не могу. От этого и лечилась. А вылечилась или нет, кто его знает?

– Вам, наверное, в санаторий надо поехать, – зачем-то посоветовал Георгий. – Есть же такие санатории – грязи всякие…

«И про козла этого забыть хоть на месяц, – подумал он. – Глядишь, и родила бы».

– Какой там санаторий! – махнула рукой Мила. Кажется, она была слишком бесхитростна, чтобы заметить двусмысленность его слов. – Меня вон две недели только не было, а Коля сколько всего с дому пропил! Спасибо, соседка приглядывала как могла, а то бы из мебели один подоконник остался. Она и корову доила. Вы берите у нас молоко, – предложила она. – Я чисто дою, не беспокойтесь, и денег много не возьму. Творог делаю тоже, масло сама сбиваю. Берите!

– Спасибо, – кивнул Георгий. – Я люблю молочное, все буду брать.

– Вам надо, – серьезно сказала Мила. – Вон вы какой большой. Ну, заходите, как время будет.

Она снова накинула капюшон и вышла в сени. Георгий проводил ее до порога и долго еще смотрел вслед, хотя ее давно уже не было видно сквозь пелену дождя. Он не знал, что делать с непонятной своей жалостью к этой женщине с прозрачным лицом и виноватым взглядом.

Солнце опустилось совсем низко, повисло прямо перед окном. Комната наполнилась золотым вечерним светом, в котором покой смешивался с почти неуловимой тревогой.

«Ускользающее от определения, но понятное взору… – вспомнил Георгий, и Полина как будто опять мелькнула перед ним и улыбнулась, исподлобья глядя черными своими глазами. – Где это у Чехова такое написано?»

Он сел на лавку у окна, положил на подоконник книгу и забыл обо всем.

Те слова он так и не нашел, но нашел другие.

«Огни были неподвижны, – читал Георгий при последнем свете вечернего солнца. – В них, в ночной тишине и в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее. Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью, и о ней знали только огни, ночь и проволоки…»

Эти слова, написанные сто лет назад, вдруг открылись ему во всей их живой простоте, открылись так ясно, словно та самая важная тайна жизни стала понятна и его взору – понятна без слов. Это было то самое, что он увидел сегодня в визир камеры, что было на Полининой картине и в ее улыбке, – и Георгий засмеялся от счастья, которое коснулось его так неожиданно и необъяснимо.

– Об этом, Гора, обычно на пятом курсе задумываются. – Валера не отрываясь смотрел на поплавок, и поэтому казалось, что он не с Георгием разговаривает, а так, произносит нечто в пустоту. – А на первом-втором у всех крыша едет, все гениями себя считают. Думают, перед ними все открыто, и что закрыто – то тоже открыто. А ты вот… То ли время такое ускоренное, то ли ты из молодых, да ранний.

– Какая разница, я или время? – пожал плечами Георгий. – Факт, что задумался. И ничего светлого впереди не вижу.

– Это-то понятно, – кивнул Валера. – Ну, положим, тебе с мастером не повезло. У Муштакова в Голливуде интерес наметился, ему не до вас. Конечно, со второго курса вас по-любому натаскивать начнут, но с мастером было бы лучше. А с другой стороны, ты за это лето и сам натаскался неплохо. Зря, что ли, Монтале к тебе проникся?

Валера наконец отвел взгляд от поплавка и подмигнул Георгию.

– Дальше-то что? – тихо сказал тот. – Не будет ведь у меня этого ничего, вот же я о чем думаю… Проникнуться-то он, может, и проникся, но в Италию не повезет же с собой. Да возле него своих молодых-перспективных толпа крутится! Хоть Дино тот же. Это ж замкнутый круг, Валера, чего до пятого курса ждать, когда и на первом дурак бы не догадался?

– Дураки вообще ни о чем не догадываются, – усмехнулся Речников. – Ни на первом, ни на пятом. Думаешь, я сам об этом не думаю? Даже больше, чем ты, меня-то и время покруче поджимает. Ну, положим, я понимаю, что уже могу что-то толковое снять. Но это же еще доказать надо! А чтобы доказать, надо поиметь возможность доказать. А чтобы поиметь возможность, надо доказать… Или просто деньги на стол положить: сам плачу – сам снимаю.

– Я и говорю, замкнутый круг.

Георгий выплюнул травинку, встал.

– Ну чего вскочил, чего? – зашипел Валера. – Башкой рыжей маячишь, всю рыбу распугаешь. Вон, тень до того берега от тебя, как от дуба!

– Да нет тут рыбы, – сказал Георгий. – Одну плотву пацаны ловят, верхоплавку. Нерыбная река эта Молокча. Ты лучше в лес сходи. Говорят, грибов много в этом году.

– Тебе, конечно, раз не осетр, так уж и не рыба, – проворчал Валера. – Сам ходи в свой лес, если спину ломать охота. Шпана азовская!

Георгий только улыбнулся. Валера был фанатом рыбалки, здесь, в Недолово, он отправлялся на реку каждый вечер, и его ничуть не смущало то, что он приносит домой по три-четыре плотвички или окунька, навлекая на себя насмешки Ирины. Георгий не то чтобы считал рыбой только осетров – он и ловил-то их всего несколько раз, когда его брал с собою в море сосед-браконьер дядя Паша, – но все-таки, конечно, привык к настоящей рыбалке и настоящей рыбе. Все таганрогские пацаны с самого детства ловили кефаль и судака, отплывая на лодках далеко от берега, и он не был исключением.

Мимолетное воспоминание о море легонько кольнуло сердце, но тут же исчезло. В этих тихих лугах, у безрыбной, но чистой и прекрасной реки, над которой стояла на высоком берегу церковь, обо всем вспоминалось легко и ясно.

– Я забыл, молоко берете вы сегодня? – спросил Георгий. – Я к Миле сейчас, могу ваше тоже взять.

– Черт его знает, – пожал плечами Валера. – За этим Ирка следит, я не вникаю. Не бери в голову, надо будет – сама сходит. Все-таки, знаешь, баба есть баба, ей главное, чтоб при мужике быть, а уж тогда она ко всему приспособится. Кто б подумал, что Ирка в деревне три месяца выдержит? А ничего, даже творог делать научилась. Недовольна только, что растолстела. А по мне так и ладно, на доске я и в гробу полежу.

Георгий пошел к Милиному дому сразу, не заходя к себе. Солнце уже зашло, и близость осени особенно чувствовалась в сумерках – что-то утонченное, совсем уж неназываемое появилось в неярком пейзаже.

Сегодня должен был сниматься ночной эпизод «Дома с мезонином» – когда грустной августовской ночью Мисюсь шла рядом с художником по ночной дороге и старалась не смотреть на небо, потому что боялась падающих звезд.

Георгий шел к деревне – уже был виден вдалеке его дом, последний на улице, – и думал, как он снимал бы все это: и ночную дорогу, и луну, покрытую багровым облаком, и темные поля. Монтале действительно «проникся» к нему – во всяком случае, часто подпускал к камере, давал снимать отдельные кадры, а однажды, глядя, как Георгий возится с прожекторами, пытаясь добиться нужного светового эффекта, что-то сказал режиссеру, и Рита потом, улыбаясь, сообщила:

– Знаешь, что он Корте сказал? «Этот парень держит будущее в голове и в руках». Так что брависсимо, бамбино!

– Его бы слова да богу в уши, – усмехнулся тогда Речников. – Или хоть спонсору какому.

Георгий торопился: хотелось есть, а еда вся кончилась, он собирался сварить кашу и напиться молока, и надо было успеть это сделать до ночных съемок.

Он еще издалека услышал в Милином доме какой-то шум – даже не шум, а грохот.

«Милый бранится-тешится, – подумал он. – Банки бы с молоком не перебил, а то и пожрать не доведется».

Шебутной Колька Баканов любил спьяну крушить все, что попадалось под руку, но гнев его не выходил за порог дома. Обычно он возбуждался ближе к вечеру, как раз когда Георгий приходил за молоком. Георгий стучал в окно, и Мила выносила ему банку во двор, каждый раз отводя глаза, хотя, казалось бы, давно уже должна была перестать стыдиться своего супруга.

• Предыдущая
• 38/79
• Следующая