Неравный брак - Берсенева Анна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/81
• Следующая

– Не на льдину, а на дежурство, – возразил Юра. – Кто же знал?.. – Но тут же согласился: – Ясное дело, разглядел я близкие черты в революционном поэте. Остальное-то уже потом. «Это сердце с правдой вдвоем…» – Он взглянул на Женю немного смущенно. – Ну, хватит!

– Опять ты себя сдерживаешь. – Она положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. – Зачем, Юра?

– А зачем по-другому? – пожал он плечами. – Кому нужны чужие чувства? Мне и самому не нужны.

– А мне? – Женя так всматривалась ему в глаза, что захотелось отвести их в сторону. – Ты думаешь, мне не нужны… твои чувства?

– Я не знаю. – Юра не смог спрятать от нее взгляд. – Я пока не знаю этого, Женя, не обижайся. Может быть, просто боюсь узнать.

Ему показалось, что она еще что-то хочет спросить, сказать… Но он больше не хотел говорить об этом. Это было не то, о чем можно говорить. Он всю жизнь не мог и не хотел говорить о таких вещах.

– Что это с тобой, Женечка? – удивленно спросил Алексей Григорьевич. – Как в первый раз сегодня! Да в первый раз, помнится, и то не такая была.

Алексей Григорьевич Головин, заведующий информационной службой, был самым «взрослым» во всей лотовской команде. Он был даже старше Стивенса, и его телевизионный стаж приближался к невообразимой цифре – к сорока годам. Женин отец ужасно гордился, что с самого начала привлек в «ЛОТ» такого человека.

– Да все праздники эти чертовы, – ответил за Женю звукореж Антон Каменьков. – Конца им нет, до Старого Нового года голову на плечах не носишь! И кто их только разрешил в таком количестве?

– Эх, молодые люди, не учили вас марксизму, – усмехнулся Головин. – Нам-то на всю жизнь в голову вбили: свобода – это осознанная необходимость.

– Если б еще объяснили, что это значит, – хмыкнул Антон. – Да ладно вам, Алексей Григорич, тоже мне, марксист какой!

– Ну, хоть и не марксист, а не жду, чтобы мне кто-нибудь выходные запретил, – возразил тот. – И водку пьянствую не потому, что правительство дозволило.

За кратким выяснением сущности марксизма Головин, кажется, забыл о сделанном Жене замечании. А может, и не забыл, просто не счел нужным говорить больше, чем уже сказал.

Женя и сама знала, что провела эфир из рук вон плохо. А оттого, что он был дневной и в студии она работала одна, еще более заметна была ее сегодняшняя рассеянность. Она забывала текст, несколько раз запиналась, а главное, выглядела какой угодно, только не веселой и сосредоточенной, как это бывало всегда.

Но и это казалось ей несущественным по сравнению с тем, что происходило в ее душе.

– Женя, к отцу зайди, – вспомнил Головин. – Он тебя искал перед эфиром.

И на работу она сегодня явилась впритык, к самому гриму, чего тоже никогда себе не позволяла.

– Зайду, Алексей Григорьевич, – кивнула Женя. – Извините меня, что-то я сегодня…

– Не переживай, – улыбнулся тот. – Бывает. Да ничего страшного и не случилось, собственно. Кто тебя раньше не видал, тот и не заметил бы.

Скорее всего, отец искал Женю, чтобы передать ей деньги для мамы.

Ирина Дмитриевна по-прежнему играла в Театре на Малой Бронной, но теперь гораздо меньше, чем в молодости, и уже совсем другие роли. Деньги, которые она за это получала, и деньгами-то назвать было неприлично. К тому же при всех своих званиях и заслугах мама всю жизнь была актрисой только театральной, а не киношной, и теперь это сказывалось. Она, что называется, не сделала свое лицо узнаваемым, а значит, не могла рассчитывать на коммерческие поездки, на встречи со зрителями, которые помогали выжить большинству более раскрученных актеров.

Правда, с тех пор как Женя начала работать на телевидении, финансовая проблема перестала быть для них с мамой такой острой. Да ее, в Женином представлении, и совсем теперь не существовало. Проблема была в другом: в маминой подавленности жизнью, которой та уже и не пыталась скрыть…

Если несколько лет назад, когда так резко и почти одновременно изменились и цены, и ценности, Ирина Дмитриевна возмущалась, негодовала, шумно сожалела о том, что в августе бегала защищать Белый дом, поддавшись общей демократической эйфории, – то теперь ее отношение к жизни правильнее всего было назвать недоуменным. Среди всего прочего она не могла понять: меньше ходят на спектакли с участием Ирины Верстовской потому, что она стала старой и неинтересной, или потому, что людям вообще неинтересен теперь театр?

Но и недоумевала мама, по правде говоря, как-то вяло.

– Конечно, мне хочется думать, что причина не во мне, а только в людях, – говорила она дочери. – В их пошлом прагматизме, в том, что им нужно только то, что можно потрогать руками. Но как только я так подумаю, мне становится стыдно…

И улыбалась знакомой беспомощной улыбкой.

Женя, с ее более спокойным и проницательным умом, склонна была видеть другие причины происходящего. Не в мифическом упадке культуры, а в упадке вполне конкретного театра. В том, что нет хорошего режиссера, что спектакли идут по накатанному, без прежнего подъема. И какие мамины годы? Шестидесяти нет, говорить даже смешно!

Женя пыталась объяснять все это маме, но та находилась теперь в таком состоянии, в котором логика значит очень мало.

Виталий Андреевич мыслил примерно так же, как Женя. Но, в отличие от нее, он ничего не пытался объяснить Ирине Дмитриевне, тем более что почти с нею не виделся.

– Женечка, этого теперь не изменишь, – сказал отец, когда полгода назад впервые поставил дочь в известность, что намерен вновь материально поддерживать свою бывшую подругу. – Ира всегда была безоглядна, доверчива, совершенно к жизни не приспособлена. Жила эмоциями, отдавалась мгновенному порыву, не умела различать причину и следствие. Наверняка и сейчас не умеет. Может быть, живи она сама по себе, все бы вовремя скорректировалось. Но мне-то в ней нравилось именно это… – На мгновенье его глаза затуманились давним воспоминанием, но тут же стали прежними, жестковато-ясными. – Я во многом виноват перед ней, Женя, – продолжил отец. – Но, как теперь понимаю, больше всего в том, что лелеял в Ире вот эту ее безоглядность. Так почему я должен делать вид, будто меня не касается ее нынешнее положение? Потому что мы уже почти десять лет как расстались? А помочь я ей все равно ничем, кроме денег, уже не могу. Чашку разбитую не склеить, да и не хочется.

– Но, папа, – попыталась возразить Женя, – у нас ведь с деньгами-то теперь совсем даже неплохо. Не ты мне разве зарплату платишь?

– Во-первых, я тебе уже объяснил, – отрезал Стивенс. – А во-вторых, что у тебя за доходы такие, Женя? Так, на текущий образ жизни. Машины нет, дачи нет, квартиры даже своей нет! Ну, положим, о квартире мы в ближайшее время позаботимся, зря ты, что ли, у нас звезда?

– Да нам с мамой и на Бронной не тесно! – засмеялась Женя.

– Может быть. Но мне неприятно, что ты бегаешь к Несговорову, как девочка по вызову, и даже к себе его привести не можешь, – резко ответил отец и, не обращая внимания на ее реакцию, спокойно добавил: – Подыщем что-нибудь приличное и купим. Ты и Черенок у нас первые на очереди, так что щепетильность свою на этот раз оставь. А для мамы бери деньги, милая, и не забивай себе голову лишними размышлениями, – улыбнулся он. – Можешь ей сказать, что зарплату прибавили. Ты-то понимаешь, насколько мало для меня значит эта сумма, зачем же нам с тобой притворяться друг перед другом?

Притворяться Женя вообще не любила, а перед отцом особенно. Да это едва ли было бы возможно. Слишком хорошо он ее понимал – лучше, чем кто бы то ни было. И удивляться этому не приходилось.

Именно поэтому ей совсем не хотелось видеть отца в свой первый в новом году рабочий день. Но и не зайти к нему, конечно, было невозможно.

– Наконец-то! – Виталий Андреевич куда-то спешил, Женя встретила его на пороге кабинета. – Головин сказал или сама вспомнила?

– Сама вспомнила, но и он сказал, – извиняющимся тоном ответила Женя. – Да ладно, папа, ну, днем бы позже…

• Предыдущая
• 34/81
• Следующая