Неравный брак - Берсенева Анна - Страница 35

• Предыдущая
• 35/81
• Следующая

– Днем позже и получается. Я тебе вчера звонил. Ира сказала, ты уже сутки, как исчезла. Ничего не случилось?

– Случилось, – помолчав, ответила Женя.

– Ничего страшного, надеюсь? – знакомым мимолетным тоном поинтересовался Стивенс, внимательнее присмотревшись к ее лицу.

– Я не знаю, как это назвать, – неожиданно для себя выговорила Женя. – Я не знаю, папа, как мне теперь жить…

Секунду назад она ничего такого не собиралась ему говорить; вырвалось само собою. Наверное, слишком мучительно было то, что с нею сейчас происходило, вот и не удержалась.

– Так серьезно? – прищурившись, произнес отец. – Что ж, давай тогда не на пороге.

– Нет-нет, – заметив его движение обратно в кабинет, поспешила возразить Женя. – Не надо сейчас… Я сама должна понять.

Последнюю фразу она произнесла уже более твердо. Конечно, отец сразу это расслышал.

– Хорошо, – кивнул он. – Как скажешь. Несговоров еще не вернулся? – поинтересовался он все тем же мимолетным тоном.

– Нет.

Проводив взглядом черную отцовскую «Ауди», Женя медленно пошла по Таганке. Она миновала здание любимовского театра, потом вход в метро, но все шла и шла, не понимая, куда направляется.

Юра ушел на дежурство рано утром, вернуться должен был только завтра. Ключи от его квартиры лежали у Жени в сумочке, и она спокойно могла бы ехать к нему домой. Но не в ключах было дело…

За сутки с небольшим, прошедшие от второго до четвертого января, ее жизнь переменилась так сильно, что Женя не понимала теперь: где она, что с нею происходит, она ли это вообще идет по какой-то улице, едва не спотыкаясь о неровности асфальта?

Никогда в жизни мысль о самоубийстве не приходила ей в голову. Да просто не могла прийти такая мысль в такую ясную голову, как у нее! А теперь, идя по шумной Таганке, Женя чувствовала, что даже смерть была бы для нее меньшим наказанием, чем она заслуживала. Не думать об этом можно было только в том волшебном круге, который смыкали за ее спиной Юрины руки. Но круг разомкнулся сегодня утром, и жизнь стала для нее невыносимой.

Ее совершенно не беспокоило то, о чем так мимолетно и, может быть, невольно напомнил отец: что скажет, вернувшись, Несговоров. Не это заставляло Женю вздрагивать при одной мысли об Олеге, при одном звуке его имени.

То, что сделала она сама, своими руками – а точнее, своей головой, своим телом, мучило ее так сильно, что до дрожи отвратительна становилась собственная жизнь.

Она с трудом вспоминала, что именно говорила, какие доводы приводила себе самой несколько месяцев назад, решив избавиться от того, что называла двойной жизнью. До-во-ды-и-вы-во-ды, призрачные, зазеркальные причины…

Когда кончился первый, все затмивший порыв к Юре, как вихрь налетевший у гостиничной решетки, длившийся и в комнатке спасательской базы, и в машине, когда они вошли в его квартиру и остались наконец вдвоем, – Женя чуть сознание не потеряла. Она вдруг поняла со всей неотменимой силой реальности, что за женщина стоит рядом с Юрой на пороге его дома… Именно так, словно о постороннем омерзительном существе, подумала она о себе в эту минуту.

Боясь поднять глаза, Женя догадывалась, что Юра не понимает ее состояния, что он растерян и встревожен, но ничего не могла с собою поделать. Отвращение к себе сковывало ее, корчило изнутри, не давало ни вздохнуть, ни пошевелиться.

И вдруг, все же заставив себя взглянуть на Юру, она поняла, что сейчас происходит с ним… Конечно, он сразу почувствовал ее странное состояние, конечно, не понял причины – и, конечно, обвинил во всем себя. Его так неожиданно и громко вырвавшиеся слова: «Ты только не уходи!» – не оставляли в этом сомнений.

Только совсем не знающий Юру человек не догадался бы: ведь у него и не может быть по-другому! И только человек, совершенно лишенный души, стал бы длить для него это мученье.

Когда Юра прикоснулся ладонями к Жениным щекам, приподнял ее лицо, заглянул в глаза, – она поняла, что ее вина перед ним, казавшаяся ей беспредельной, может стать еще больше. Если она сейчас не найдет в себе сил…

– Все равно я не могу уже сделать так, чтобы этого не было, совсем не было… – едва слышно выговорила она. – Юра!..

Его имя, вырвавшееся в минуту полного отчаяния, показалось Жене единственной спасительной соломинкой.

Нет, не единственной! Еще – Юрины глаза, в темноте которых все виднее была любимая синева, его руки, в которых сила уступала нежности…

Она не помнила, что он говорил и делал, не помнила, что говорила и делала сама. Кажется, Юра просил за что-то прощенья, и она тоже пыталась оправдаться перед ним, пыталась чем-то ему помочь… Но все это проходило по краю Жениного сознания, и душа ее по-прежнему была мертва.

Лежа рядом с ним, она забыла обо всем, о чем хотя бы бессознательно помнит женщина, оставаясь наедине с мужчиной. О взаимном влечении, о том, что он может доставить ей удовольствие, о возможности доставить удовольствие ему… Она вообще не чувствовала в эти минуты себя – свое тело так же мало, как душу, – и хотела только одного: прижаться к нему так сильно, чтобы исчезнуть совсем, в нем раствориться совсем. Только в этом еще оставалась для нее возможность жизни.

Она ожидала от него чего угодно: желания, нетерпения, даже грубости в этом желании и нетерпении, – только не того, что увидела в Юриных глазах, когда он почти насильно оторвал ее лицо от своего плеча.

Сквозь растерянность, сквозь тревогу в них проступала любовь.

Ее невозможно было перепутать ни с чем, она была та же, что во время первой встречи, когда Женя сразу разглядела ее в полумраке рыбацкой избушки. Тогда любовь проступала в Юриных глазах сквозь страсть, сквозь желание, теперь – сквозь мучительное непонимание. Но любовь не изменилась, как не меняется солнце, вставая то в плотных облаках, то в легкой небесной дымке, – каждый день новое в своей неповторимой неизменности.

И едва Женя поняла это – нет, не поняла даже, а всей собою ощутила, – как мертвое отчаяние, которым она была охвачена и скована, взволновалось, всколыхнулось – и вдруг заполнило ее всю, переполнило, как талая вода, и пролилось слезами!..

Она так давно не плакала – полгода, с того самого дня, когда смотрела Юре вслед на летном поле, – что не сразу поняла даже, что с нею происходит. Она видела его лицо совсем рядом, но почему-то различала неясно, словно сквозь пелену. Женя пыталась лучше его разглядеть, всматривалась пристальнее – и не могла. До тех пор, пока не услышала его голос:

– Все. Ты родная, любимая моя, не надо тебе плакать…

И вот она шла по Таганке, не узнавая знакомой улицы, знакомой жизни, не узнавая себя и не понимая, что ей теперь делать.

Заменой счастью может стать, наверное, только очень крепкая привычка. Но заменой душевному смятению может сделаться даже тень привычки, даже то неуловимое совпадение внутреннего и внешнего, которое не только привычкой – и повторением-то еще невозможно назвать.

Именно это потихоньку начало происходить с Женей примерно через неделю после того, как она сказала Юре, сидя в его рубашке у него на кухне: «Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!» И заметила, как он вздрогнул от ее слов, как судорожно дернулось его горло, когда он ответил…

Может быть, она даже училось чему-то в эту первую неделю вдвоем, а потом и во вторую неделю, и в третью. Но это не была та учеба, которую Женя знала всегда: спокойное и последовательное изучение английского, или проницательное наблюдение за жизнью, или нелегкое приобретение социального опыта.

Женя не училась жить с мужчиной, с которым никого нельзя сравнить. Учиться этому было не нужно, научиться этому было невозможно. Это достаточно было почувствовать однажды, чтобы, не называя умением, никогда больше не забыть. Не учишься же слышать биенье собственного сердца.

Она даже помнила, когда к ней впервые пришло это чувство.

Юра сидел тогда на корточках у рыбацкой «буржуйки», подбрасывал в нее ветки потолще, а Женя смотрела, как ложатся на его лицо отсветы огня, высвечивая скрытую синеву глаз, как он почти прикасается к углям, словно не чувствует жара. Она смотрела на него просто так, ни о чем не думая, оттого только, что ей хотелось смотреть на него, – и вдруг поняла, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем…

• Предыдущая
• 35/81
• Следующая