Полет над разлукой - Берсенева Анна - Страница 48
- Предыдущая
- 48/77
- Следующая
И Карталов не замедлил подтвердить ее предположение.
– Что ж, Аля, – сказал он, – тайны в этом нет. Через две недели выпустим Цветаеву и начнем с тобой репетировать. Не боишься?
– Не боюсь, – едва сдерживая улыбку, чтобы не показаться слишком самодовольной, ответила она. – Дождаться не могу!
– Смотри, это не так легко, как ты думаешь, – предупредил Карталов. – Два огромных спектакля, главные роли… А ты, между прочим, еще и институт вот-вот заканчиваешь, не забыла?
Ничего она не забыла, но ничто не казалось ей сейчас слишком трудным. Все было забыто – «Терра», из которой она уволилась еще перед поездкой, отдых, книги – все!
Не об этом ли она мечтала, не об этом ли старалась не думать, глядя на то, как репетирует, как играет Нина? Але и в голову не приходило желать ей чего-нибудь нехорошего, чтобы занять ее место. Но ведь беременность – это же нормально, очень даже хорошо, и не навсегда же она уходит… Просто будут теперь играть двумя составами, что в этом плохого?
Конечно, Аля по-прежнему ловила на себе косые взгляды, недвусмысленно говорившие: дождалась, выжила соперницу… Но таких взглядов становилось все меньше. Наверное, кто-то успел полюбить ее за те месяцы, что она работала в театре, а кто-то просто решил, что не стоит портить отношения с потенциальной премьершей.
Как бы там ни было, а работалось Але так хорошо, как никогда прежде, и жизнь ее летела легко.
Единственным, что несколько омрачало существование, были Ромины звонки. Аля уже узнавала их не хуже, чем определитель номера: даже в том, как звенел телефон, было что-то исступленное.
Сначала она чувствовала вину перед ним – хотя в чем она его обманула? – и пыталась оставаться терпеливой, объясняя ему, что с ней произошло. Но уже через неделю Аля поняла, что ее начинает раздражать сама необходимость что-то объяснять о себе человеку, пусть даже очень неплохому, который половину ее объяснений не слышит, а половину хоть и слышит, но все равно не понимает.
Она никогда не была склонна к патетике, и постоянное произнесение слов «душа», «любовь», «невозможность», да еще по телефону, коробило ее своей пошлостью. И не отвечать на звонки нельзя было: а вдруг это завтруппой звонит, вдруг какие-то изменения в графике репетиций?
Рома пытался встречать ее возле театра, но Аля предвидела такую возможность и всячески ее избегала, выходя даже не через служебный вход, а через еще одну потайную дверцу, которую показал ей осветитель Костя.
Неизвестно, как она повела бы себя дальше – не вечно же от погони уходить короткими перебежками! – но Рома вдруг исчез. Он перестал звонить, перестал маячить перед театром и перед ГИТИСом – как сквозь землю провалился.
«Ну и слава богу, – с облегчением подумала Аля. – Не идиот же он, понял наконец».
И, захлестнутая выше головы свалившейся на нее работой, напрочь забыла о Ромином существовании.
Сначала Аля совершенно не волновалась в день генерального прогона. Конечно, она не была равнодушна, но и обычным актерским волнением ее состояние назвать было невозможно. Все волнения остались в прошлом, отделенные чертой этого дня, этого вечера…
За полчаса до начала спектакля Аля сидела в гримуборной, смотрела в зеркало и чувствовала, что не просто видит свое отражение, а смотрит себе самой в глаза. Это было редкое, с трудом уловимое ощущение. Что-то подобное происходит, если правильно всматриваться в специальную компьютерную картинку: расфокусированный взгляд уходит в глубину и начинает улавливать те невидимые объемные изображения, которые ускользают при направленном взгляде на поверхность.
Вот таким взглядом и всматривалась Аля в собственные глаза, не замечая ни костюма своего, ни грима, ни маленькой шляпки, ни серебряных браслетов и колец – Цветаева всегда носила только серебро, не любила золота…
Она знала, что на этот раз у нее не будет привычного и каждый раз нового ощущения зала – зрительских глаз там, немного внизу, словно в пропасти у ее ног. Потому что зрители будут сидеть на сцене, а она – стоять сбоку от них, у портала.
Но зато будет другое: ощущение, что твое лицо все видят отчетливо, как на киноэкране, и невозможно скрыть не только фальшивый жест, но даже не совсем естественное движение губ…
Аля вдруг поняла это так ясно, как будто впервые узнала. Вот именно так – каждая черточка будет на виду, каждое вздрагивание ресниц. И тут ей наконец стало страшно. Она представила, как зрители всматриваются в ее лицо, слышат ее дыхание…
«Да ведь этого выдержать невозможно! – с ужасом подумала она. – Они же сразу поймут…»
Что они сразу поймут, Аля не знала, но лицо у нее при этой мысли точно судорогой свело. Неестественная улыбка застыла на губах, глаза тоже застыли и, кажется, еще больше потемнели, щеки задрожали…
К той минуте, когда в репродукторе раздался негромкий голос Ольги Юрьевны, которая вела сегодня спектакль, Аля меньше всего была способна выйти на сцену. Она сама не понимала, что же это с ней вдруг произошло и почему, но чувствовала она себя так скованно, словно не было почти четырех месяцев труднейших репетиций, и всех ее открытий, и успехов, и счастливых догадок…
«Но сегодня ведь только свои, – уговаривала она себя, стоя в темноте за кулисой. – Карталов специально никого звать не разрешил, даже папу… Ничего особенного не происходит, это ведь еще даже не премьера, совершенно ничего страшного!»
Все эти самоуговоры были тщетны: на сцену Аля вышла с застывшим лицом и с глазами, в которых страх стоял, как слезы.
От страха у Али даже вылетела из головы ее первая реплика, и она вдобавок ко всему стала хватать воздух ртом, как выброшенная из воды рыба.
«Пусть остановят прогон! – панически мелькнуло у нее в голове. – Я не могу, я все забыла, все!»
Она знала, что Карталов сидит на зрительских местах посередине сцены, и, вопреки отрепетированным движениям, умоляще взглянула в его сторону и даже шагнула к нему. Но увидела она не Павла Матвеевича.
Андрей Поборцев смотрел на нее в упор, и в его взгляде Аля ясно прочитала ту самую усмешку, которая почему-то не вызывает обиды…
Она остановилась как вкопанная. Сначала ей показалось, что его насмешливый взгляд только добавил ей скованности, но тут же она почувствовала: нет, совсем наоборот! В полумраке сцены блеск стекол в очках не мешал разглядеть выражение его глаз.
«А вот потому и не обидно! – вдруг подумала Аля. – Кажется, что смеется, а глаза совсем другие!»
И, забыв обо всем, она улыбнулась в ответ его глазам – неуместно-безмятежной улыбкой…
«С ума ты сошла! – тут же одернула она себя. – А ну соберись, прекрати эти штучки!»
Эти слова еще вертелись у нее в голове, когда она произносила первую фразу своего первого монолога:
– «А что значит «холидэй»? Это значит праздник!»
Аля одной из последних спустилась с театрального крыльца и, пройдя десяток шагов, остановилась. Она уверена была, что Поборцев догонит ее, и ждала его, стоя в круге света под фонарем.
Впрочем, ей не пришлось долго ждать: через несколько минут она увидела, как он спустился со ступенек. Не узнать Андрея Николаевича было невозможно, хотя силуэт его только на мгновение замер на освещенном крыльце и тут же канул в уличную темноту. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы уловить неповторимую легкость его движений.
Аля еще вся была охвачена тем подъемом, который всегда возникал у нее после удачного спектакля, а сегодня был особенно силен. И она стояла неподвижно, словно старалась не расплескать это чувство до тех пор, пока Андрей Николаевич окажется рядом с нею в круге света.
– Видите, – сказал он, – я же говорил, что узнаю вас по улыбке.
– Вы говорили – по туфельке, – снова улыбнулась она.
– Вы играли очень хорошо, Аля, – сказал Поборцев. – Даже жаль, что прогон, а то бы я вам на сцену принес цветы.
– Было несколько проколов, я их и сама почувствовала, и Павел Матвеевич сказал, – покачала она головой. – С Казановой все хорошо получалось, а с Сонечкой – не очень.
- Предыдущая
- 48/77
- Следующая
