Полет над разлукой - Берсенева Анна - Страница 69

• Предыдущая
• 69/77
• Следующая

– Вы, значит, с самого начала про меня так думали… – вырвалось у Али. – Выходит, по мне всегда казалось, как будто театр – это просто так? Но это же неправда, Павел Матвеевич!

– Конечно, неправда, – кивнул он. – Насчет «просто так» я и не думал. Но вот как ты мне еще на вступительных заявила, что не можешь играть расставание, потому что оно тогда произойдет в твоей жизни, – вот это я запомнил. Из-за хлыща какого-то! А уж из-за Андрея… Вот с тех пор я все и понимаю, Алечка. Залетела ласточка под мою стреху…

Аля вздрогнула, услышав это слово.

– Но что же теперь делать, Павел Матвеевич? – опустив глаза, спросила она. – А играть? Но я ведь все равно к нему уеду…

– Не знаю, что теперь делать, – усмехнулся он; в его голосе Але почудились какие-то непонятные интонации. – По-твоему, я об этом должен думать?

– Нет, – вздохнула Аля. – Я должна…

– Вот и думай. Твой мужик – ты и думай.

– Я его совсем не знаю, – так же тихо произнесла она. – Ничего о нем не знаю… Почему ему пить нельзя?

Карталов расхохотался, услышав этот вопрос.

– Да-а, Александра, мне б твои заботы, – выговорил он сквозь смех. – Я вот, например, больше беспокоюсь: и почему это мне пить-то можно? Особенно по утрам тяжело бывает!.. Пить ему нельзя, потому что дурак, – объяснил он. – Потому что не надо лезть, куда не просят. И думать надо, на ком женишься и чего твоя жена от тебя ждет. А чего не ждет – того, значит, и не надо.

– Думаете, я поняла что-нибудь? – сказала Аля. – Его побили, что ли?

– Еще как! Я тогда, помню, даже подумал грешным делом: слава богу, что Коля помер, а уж Анита – особенно… Это маму его так звали, – сказал он, встретив недоуменный Алин взгляд. – Она ведь испанка была, не говорил он тебе?

– Ни разу! – поразилась Аля. – А откуда же она здесь взялась?

– Откуда и все испанцы брались перед войной. Испанские дети, не слышала? Анита как раз была из Барселоны, так что Андрей Николаич, можно сказать, на исторической родине проживает.

– А я ее фотографию видела, она на испанку ну ни капельки не похожа, – удивленно сказала Аля. – Андрей – копия она, и глаза такие же, и волосы, и вообще…

– Да, – согласился Карталов, – все мамино подобрал, характер разве что Колин. Ну так ведь испанцы многие такие, светленькие, не все же вроде тебя черноглазые, – подмигнул он. – А ему корни испанские вечно добавляли неприятностей. На нем и так клеймо стояло «неуправляемый», а это в те времена похлеще было, чем медицинский диагноз.

– За что же побили? – напомнила Аля.

– Да я ведь и не знаю толком. Кажется, Ольга его в кого-то влюбилась, а он не понимал – думал, защитить ее должен от гнусных посягательств… Ну и получил, от возлюбленного-то. Тот церемониться особенно не стал, дружков попросил. Но этих подробностей из Андрея клещами не вытянешь, это я сам решил, когда они разошлись, – добавил Карталов. – Супруга, надо сказать, очень трогательно за ним ухаживала, пока он в больнице лежал. Правда, и ходить было недалеко: в институте Сеченова, на Пироговке у них… А как выздоровел – так и ушла.

– Вы ее знали? – стараясь не смотреть на него, спросила Аля.

– Знал, конечно. Талантливая она была невероятно, этого не отнимешь. Так на флейте играла, что душа переворачивалась, ей-богу. И красивая… В такую можно с первого взгляда влюбиться. Он, правда, иначе и не умеет, по-моему, – усмехнулся Карталов. – Я потому сразу и забеспокоился, когда ты мне сообщила, что в Барселоне с ним познакомилась. Поезжай, Аля, – сказал он, помолчав. – Все я понимаю, о чем ты сейчас думаешь… Не надо думать! Читала, у Чехова рассказ есть – «О любви»?

– В школе, кажется, – попыталась вспомнить Аля.

– Значит, не читала, – усмехнулся он. – А то бы запомнила. Почитай. Я как в юности запомнил эти странные слова, так всю жизнь и не забываю. Проще не скажешь.

Аля понимала: надо рассказать Карталову и о том, что больше всего заставляло замирать ее сердце, – о ребенке… Но чувствовала, что сейчас ничего больше говорить не станет. Не потому что нашла какой-нибудь выход и не потому что мысль о театре перестала отзываться в ней болью…

Она еще не понимала, почему, и не могла понять в одиночестве.

– Позвони мне, – сказал Карталов, когда Аля уже стояла на пороге. – Хотя он мне сам позвонит.

Аля поехала в Шереметьево без билета, прямо к барселонскому рейсу. Это еще Нелька ее научила, ехать на подсадку, когда Аля однажды сказала, что не знает, какого числа получится лететь, и не может заранее заказать билет.

Сумка на длинном ремне казалась ей невесомой; она не помнила, что в нее положила, и положила ли что-нибудь вообще. Платье она тоже надела первое попавшееся – что-то яркое, что сразу бросилось в глаза, когда открыла шкаф. Она думала об Андрее, и ей было не до платьев.

К счастью, рейс был вечером, и Аля должна была на него успеть.

А дома она успела только прочитать рассказ «О любви» и сразу поняла, какие строки запомнил Карталов…

«Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе», – прочитала Аля на последней странице – уже после того как Алехин простился с Анной Алексеевной и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все, что мешало им любить…

Аля не пыталась сравнить себя с кем-то. Да она и не могла думать сейчас ни о ком, кроме Андрея, а его сравнить было не с кем. И то, что связывало ее с театром, вовсе не казалось ей мелким – все было по-другому… Но эти слова бились у нее в сердце: «… от высшего… чем счастье или несчастье… или не нужно рассуждать вовсе… не нужно… не нужно…»

Пограничник долго смотрел то на нее, то на фотографию в паспорте. Наверное, Аля на себя была непохожа, или застывший взгляд под круглой печатью не был похож на ее живой, смятенный взгляд.

Лихорадочное, горячее напряжение, в котором Аля находилась весь день – с той минуты, когда присела на скамейку рядом с белой песчаной горой, – понемногу отпустило ее только в самолете. И тут же все происшедшее вчера вспомнилось ей отчетливо и ясно и заставило похолодеть.

Она вспомнила разговор с Андреем вчерашним утром. Теперь не верилось, что чуть больше суток прошло с той минуты: так много вместили в себя эти сутки… Вспомнила свое молчание, свое «не могу», произнесенное тупо и коротко, бесконечные, как вопрос, телефонные звонки, которые слышала, уже стоя за дверью.

Все это как-то забылось, захлестнулось событиями последнего дня, представилось ей как бы и не существующим. И вот теперь всплыло снова во всей своей пугающей неприглядности.

Аля представила, что происходило в эти сутки с Андреем, и содрогнулась.

«Куда ты летишь? – тоскливо подумала она. – Кто сказал, что он еще хочет тебя видеть?»

Будь это не самолет, а поезд, может быть, она вышла бы на какой-нибудь станции: так сильно, как удар, поразило ее то, что она только теперь осознала.

Но самолет было не повернуть, и он уже заходил на посадку.

Стюардесса включила музыку. Аля смотрела, как под ликующие голоса Кабалье и Меркьюри разливается внизу бесконечное, волшебное, как обещание счастья, сияние – огни Барселоны.

Самолет приземлился, когда город уже тонул в поздних летних сумерках. Алю и в прошлый раз поразила необыкновенная, живая и яркая толпа на улицах, какое-то особенное, ни капли на Москву не похожее ощущение праздника, не почувствовать которого мог разве что мертвец. Но на этот раз ей показалось, что оно стало гораздо сильнее.

Город закипал огнями, шумом, лавинообразно нарастающим весельем.

– Что сегодня происходит? – подбирая английские слова попроще, спросила она усатого таксиста, везшего ее из аэропорта в центр.

– Праздник! – радостно воскликнул он, сверкнув яркими черными глазами. – Праздник, сеньорита, Сан-Хуан! Фейерверк!

• Предыдущая
• 69/77
• Следующая