Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна - Страница 37

• Предыдущая
• 37/82
• Следующая

– Они мокрые очень красивые, твои ресницы, – вдруг сказал Сергей.

До сих пор он слушал молча, и Ане казалось, что он с нею соглашается: действительно, самая обыкновенная у нее внешность, на это трудно возразить.

– Как это – мокрые? – не поняла Аня.

– Ну, когда они мокрые – от дождя или от снега, вот как сегодня. Они у тебя сразу тяжелыми становятся и вниз опускаются, как ветки на яблонях. И у тебя тогда глаза делаются не серые, а темные, вот как вечером воздух в саду, между ветками, и все лицо из-за этого меняется. Очень становится загадочное!

Он улыбнулся своей едва заметной улыбкой – наверное, вспомнил ее недавние слова, сказанные о нем.

– Ты надо мной смеешься, Сережа. – Аня тоже не удержалась от улыбки, хотя ее очень смутили его слова; она даже не предполагала, что он может произнести такое. – А ведь это все правда. За мной никогда даже мальчишки не бегали, не то что…

«Не то что взрослый, как ты, замуж не звал», – подумала она, но сказать это вслух все-таки постеснялась.

– За тобой, наверное, нельзя просто так бегать. Тебя можно только любить, – помолчав, сказал Сергей. – А это ведь не бывает часто. Но я понимаю, понимаю, – как-то торопливо добавил он. – Конечно, тебе хочется, чтобы за тобой многие ухаживали. Так и было бы, только чуть-чуть позже.

– Ничего мне такого не хочется, – обиделась Аня. – Я совсем не то хотела сказать, а только то, что…

Она запуталась, расстроилась и, вместо того чтобы объяснять дальше, еще больше путаясь в словах, наклонилась и поцеловала Сергея в пятнышко у виска. Сейчас оно белело так пронзительно, что еще больше напоминало стрелу.

– Сережа, ты только надо мной не смейся, – чуть слышно сказала она. – Знаешь, мне кажется… Я думаю, что буду любить тебя всю жизнь.

Срок сдачи очередного номера приближался, поэтому Анна, как это всегда и бывало, проводила в редакции весь день с утра до вечера. Давно был сверстан ее материал о виллах Палладио, и фотографии к нему получились такие, какие она и хотела. Старичок-фотограф, живший в Виченце и делавший для «Предметного мира» все итальянские съемки, чувствовал дух и стиль журнала так, словно сам участвовал в его создании.

Каждый раз, глядя на фотографию виллы Маливерни, в белом мраморе которой отражались синие падуанские холмы, Анна чувствовала тот тихий укол сердечной печали, о которой ей говорил Марко и которая каким-то неведомым образом была связана с этим словом – холмы…

Фотографии к статье о мордовских вышивках Рита, как и обещала, поставила так выигрышно, что журнальный разворот смотрелся как произведение искусства. Вкус у нее был безупречный и какой-то очень современный, притом в самом лучшем смысле этого слова: без ощущения временности того, что она делает, но с отчетливым ощущением причастности к сегодняшнему дню. Это было важно, и за этот особенный вкус Анна и взяла Риту в журнал, хотя вообще-то не очень любила таких девиц, как она, – у которых все представления о жизни умещаются в незамысловатое пространство стильной московской тусовки.

Впрочем, ведь и «Предметный мир» тоже к этой тусовке отчасти принадлежал, хотя Валентина предпочитала именовать его не глянцевым, а, со старинной основательностью, иллюстрированным журналом.

К тому же Рита умела работать так четко и с такой самоотдачей, что Павлик Востоков смотрел на нее с уважительным недоумением и говорил:

– Вы, Маргарита Олеговна, такая воздушная девушка, что по контрасту со внешностью ваша работоспособность просто потрясает.

В ответ на подобные комплименты Рита только усмехалась, не отводя глаз от экрана компьютера, на котором выделывала какие-то немыслимые дизайнерские штуки. Скорее всего, правда, Павлик вовсе и не старался сделать ей комплимент, а просто говорил, что думал. Трудно было представить себе большую противоположность самому понятию «дамский угодник», чем Павел Афанасьевич Востоков.

Сегодня Анна должна была уйти с работы пораньше, потому что ей предстояло поучаствовать в светской жизни. Ее знакомая издательница только что выпустила книжку «Абсент», про которую уже говорили и писали везде и всюду, и Анна была приглашена на презентацию.

– Интересно, в современном абсенте тоже содержится полынный наркотик? – спросил Павлик, разглядывая роскошный опалово-изумрудный конверт, в котором Анне прислали приглашение на презентацию. – Думаю, все-таки нет. А в том, прежнем, содержался, и очень опасный. Не зря же этот ваш абсент во Франции тогда запретили. Сколько талантливых людей он угробил! – Кажется, Павлик вдохновился, глаза у него заблестели. – Верлен, Рембо, да что там – не сосчитать!

– Во-первых, абсент вовсе не мой, я его сегодня впервые в жизни попробую. А во-вторых, Верлен сам себя угробил, – пожала плечами Анна. – Да и остальные тоже. При чем тут абсент, если они принципиально занимались саморазрушением?

– Но они были художники! – горячо возразил Павлик.

– Я и не против, – улыбнулась Анна. – Они занимались саморазрушением именно как художники.

– Павел Афанасьевич, отвлекитесь от абсента, – сказала Рита. – Какая вам разница, есть в нем наркотик или нет, если вы даже пива не пьете? Подойдите, пожалуйста, к моему столу и посмотрите, как лучше поставить фотографии к вашей статье: виадук сверху, а барак справа, или наоборот.

– Сверху и справа – это, собственно, не противоположности, – объяснил Павлик. – К тому же это не барак, а фабричное здание середины прошлого века.

– Барак и фабричное здание – это, собственно, один черт, – не задержалась с ответом Рита. – Итак, я вас внимательно слушаю.

Она всегда разговаривала с Павликом его же интеллигентными, завершенными фразами, внося в них насмешливые нотки, и поэтому всегда казалось, что она то ли воспитывает его, то ли над ним издевается. Впрочем, Павлу Афанасьевичу, судя по всему, ничего такого не казалось – он отвечал Рите серьезно и обстоятельно.

Именно такой его ответ, напоминающий лекцию по архитектуре, Анна услышала краем уха, уже выходя из редакции.

К вечеру надо было переодеться во что-нибудь простое и дорогое, потому что презентацию организовывало французское посольство, а перед французами так же неловко было бы появиться вечером в рабочей одежде, как и выглядеть, по французскому же определению, слишком тщательно одетой.

Лондонское платье с цветочными абрисами мелькнуло в шкафу, когда Анна снимала с вешалки зелено-опаловую, под цвет абсента, юбку. В Москве вторую неделю шел снег, и не верилось, что когда-нибудь можно будет это платье надеть.

В прихожей Анна побрызгалась легкими, с горьковатым запахом духами, которыми пользовалась во всех случаях, когда надо было производить именно такое впечатление, как сегодня, – дорогой элегантности. Тут она вспомнила, что забыла в редакции сапоги – днем пришла с улицы, переоделась в туфли, а потом ушла прямо домой, вот и забыла, – а значит, придется заглянуть туда еще раз. Эти сапоги тоже являлись образцом дорогой элегантности – кожа тоньше, чем для перчаток, – поэтому заменить их другими было невозможно.

Она уже вышла на лестницу, когда зазвонил телефон. Возвращаться не хотелось – надо будет, на мобильный перезвонят. Но по обычной своей обязательности Анна все-таки решила вернуться.

– Скажи своему красавцу, чтоб не лез, куда не просят, – услышала она. Голос был странный: как будто говоривший специально растягивал слова. – Уж больно он у тебя упорный, так ведь и бошку потерять недолго.

– С кем я разговариваю? – спросила она ледяным тоном, чувствуя при этом, как сердце проваливается в пустоту. – Представьтесь, пожалуйста.

Номер звонившего, конечно, не определился.

– Щас! – хмыкнул тот. – Может, тебе еще данные паспорта продиктовать? Скажи, скажи, не забудь, – старательно растягивая гласные, повторил он. – Я ведь только по доброте душевной предупреждаю – тебя жалею. А его я не жалею, так что…

• Предыдущая
• 37/82
• Следующая