Юность под залог - Богданова Анна Владимировна - Страница 9

• Предыдущая
• 9/53
• Следующая

– Только цветы, цветы чтоб не псивые там, какие-то полинявшие были, а прямо вот знаешь, голубчик, цыплячьего такого тона! Правильно ты сказал – желтушного! – Глаза Владимира Ивановича горели, он настолько был увлечен и поглощен своей идеей, что перестал злиться на человечка с поблескивающей при тусклом свете уходящего декабрьского дня лысиной.

– Теперь побеседуем о ленте. Какую вы хотите: узкую или широкую?

– Широкую, наверное, лучше, – больше текста уместится! – азартно воскликнул Гаврилов.

– Совершенно с вами согласен! Значит, выбираем алую ленту с заказным текстом, – пробубнил ритуальщик себе под нос и что-то нацарапал на пожелтевшем листе бумаги. – Что будем писать? Что желать усопшему? – спросил он и уставился на клиента.

Клиент забылся и чуть было не пожелал «усопшему», чтоб тот поскорее сдох, но вовремя одумался и принялся с жаром перечислять то, что бы он хотел видеть на алой атласной ленте.

– Постойте-ка, постойте-ка, батенька! Эдак у нас ничего не поместится! – растерялся сотрудник ритуальной конторы.

– Так уместите! Напишите поубористее, сократите слова, наконец! – вылупив глаза, прокричал Гаврилов.

– Тогда никто ничего не сможет прочесть!

– Точно! Эх! Жаль! Столько всего в душе накипело! Ну да ладно: краткость – сестра таланта! Напиши вот что: «Кукурузину Ф.К. от коллектива с любовью в день его смерти». Следующей строкой дай: «Мир праху твоему». Отдельной строкой: «Скорбим и плачем»...

– Вот и все, батенька! Более ничего и не поместится!

– Эх! Жаль! Ну да ладно!

– Буковки черненькие? Беленькие? Печатные или курсив?

– Черные, печатные, чтоб издалека видно было!

– Приходите, батенька, через пару деньков... Я так понял, вам не к спеху...

– С чего это ты понял-то?

– А из вашего поведения понял – у меня опыт большой. Ой какой большой у меня опыт! – И ритуальщик с гордостью покачал головой. – Видно, этот Кукурузин-то еще не помер, а только собирается. Но вы все правильно делаете – всегда лучше заранее о таких вещах подумать...

– О каких – таких?

– О вечных! Я, к примеру, себе заранее и земельку прикупил, и памятничек, пусть скромненький, но все-таки воздвиг. Каждые выходные хожу, прибираю там – то снежок расчищу, то листики мокрые отлеплю. А как же иначе-то? Вода, знаете ли, батенька, камень точит.

– Все вы, могильщики, чокнутые! – вдруг выпалил Гаврилов и ляпнул: – Смотри, в пятницу приду, чтоб венок готов был, а то у Кукурузина после выходных день рождения! – И вылетел из конторы, оставив лысого маленького человечка в состоянии крайнего недоумения.

В понедельник утром Владимир Иванович отправился на службу в приподнятом настроении с огромной коробкой под мышкой. Он как-то уж больно откровенно и весело отдавливал людям ноги в транспорте, уж слишком нагло распихивал толпу серой коробкой.

Придя на работу, он первым делом ринулся к кабинету заместителя директора ГУМа и, встав за углом, с нетерпением ждал его прихода. Гаврилов то и дело выглядывал из своего укрытия, напевая под нос любимый романс о гроздьях акации. Когда же в коридоре появилась тучная фигура Кукурузина, сердце Владимира Ивановича зашлось в исступленно-восторженном экстазе; оно затрепыхалось еще сильнее, когда Федор Карпович, захлопнув дверь, скрылся в своем кабинете. Выждав минуты две, Гаврилов на цыпочках, не отделяясь от стены, прокрался к двери начальника, раскрыл коробку, вытащил венок цыплячьего цвета «вырви глаз» и, бережно прислонив его к стене, хотел было уже скрыться, как вдруг...

Да! На сей раз Владимира Ивановича постигла неудача! Кукурузину, видите ли, приспичило выйти в коридор именно в тот момент, когда Гаврилов заботливо расправлял примятые при транспортировке желтые лилии из тонкого пластика. Он был застигнут на месте преступления, не успел даже руку убрать от «подарка», как Федор Карпович гаркнул:

– Гаврилов! Что это ты тут делаешь? – гаркнул и опешил. Растерялся, оторопел, потерял на минуту почву под ногами... Гаврилов, не будь дураком, воспользовался этой минутой и полетел вон из магазина. Он бежал по улице 25-го Октября без остановки, без передышки; единственная мысль пульсировала в его воспаленной голове: спасаться, спасаться и еще раз спасаться. Он ворвался в метро и поехал не куда-нибудь, а к своему районному психиатру – только он, Николай Петрович Коротайко, был способен защитить и уберечь его от надвигающейся опасности.

Задыхаясь, Гаврилов вломился к нему в кабинет, не обращая внимания на очередь больных, жаждущих помощи в коридоре.

– Спасите! Николай Петрович! Голубчик! Ради Христа! – орал Владимир Иванович.

– Гаврилов! Гаврилов. Сядьте. Успокойтесь. Выпейте воды. Отдышитесь. Что стряслось на сей раз? – спросил Коротайко, импозантный мужчина лет пятидесяти.

– Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Вот хоть режьте меня, не понимаю! Наследственность, что ли, у меня такая х... недоброкачественная... Не знаю! Ну вот вы хоть мне объясните, голубчик, ведь вы меня хорошо знаете!..

– О! Да! Я-то вас знаю оч-чень хорошо! – с готовностью подтвердил доктор.

– Тогда скажите, что со мной творится? Что? – И Владимир Иванович рассказал все в мельчайших подробностях: о том, что Кукурузин лишил его премии, о ритуальной конторе, о венке с желтыми цветами и алой атласной лентой, о цене этого венка и о сегодняшнем ужасном утре.

– Н-да... – задумчиво проговорил Николай Петрович, – случай, аналогичный тому, с лягушками.

– Вот именно! – с горячностью подтвердил пациент. – И что вы на это скажете? Только не молчите! Спасите меня! Положите в клинику подлечиться! У меня совершенно нервы расшатались! А все из-за чего? Из-за Зинки, гниды!

– Ну, в данном случае ваша бывшая жена, я думаю, ни при чем.

– Кто ж тогда виноват, что я такие поступки опрометчивые совершаю?! – изумился Гаврилов.

– Я могу это объяснить следующим образом. Вы преподнесли живых лягушек на юбилей своему начальнику около двух лет назад. Так?

– Так, – легко согласился Гаврилов и тут же принялся оправдывать свой тогдашний поступок, – мол, довел меня этот гермафродит Люлькин, жизни не давал, только и делал, что плевал в мою чистую неискушенную душу и т. д. и т. п.

– Это понятно. Но мы сейчас пытаемся разобраться в другом. Что побудило вас повторить тот поступок – пусть в интерпретированном виде. На сей раз вы преподнесли начальнику не жаб, а, простите, похоронный венок. И лягушки, и ритуальный предмет – все это, согласитесь, неприятно получать в день своего рождения, – анализировал последователь Фрейда.

– А пусть не гадят! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Пусть ведут себя по-человечески! – взорвался Гаврилов.

– Тихо, тихо. Тихо! Я вас не обвиняю, а ищу причину вашего поведения.

– Ага, – Гаврилов кивнул в знак согласия и с лицом херувима уточнил еще раз, спасет ли его доктор или бросит на растерзание диким зверям, которыми он считал своих старших по должности коллег.

– Не беспокойтесь, Владимир Иванович. Я поддерживаю вас в вашем стремлении излечиться от тяжелого недуга, а посему непременно определю вас на месячишко-другой в клинику.

– О, отец родной! Заступник! Благодетель! Ангел-хранитель мой! – вне себя от радости вопил Гаврилов. В конце концов он рухнул перед «благодетелем» на колени и начал осыпать жаркими поцелуями подол его медицинского халата двухнедельной носки.

– Перестаньте, Владимир Иванович! Ну что вы, в самом деле, как дитя малое! Подымитесь, подымитесь, – и Коротайко с трудом усадил взвинченного пациента на стул. – Продолжим анализ.

– Продолжим, Николай Петрович, продолжим, – закивал Гаврилов, смиренно сложив руки на коленях.

– Так вот, когда вы, если можно так выразиться, подарили лягушек своему бывшему начальнику, тогда все обошлось. Более того, вы от этого только выиграли и как-то сумели даже занять его место. Ведь сейчас именно вы заведуете фотоотделом ГУМа? – уставившись на пациента проницательным взглядом, спросил Коротайко.

• Предыдущая
• 9/53
• Следующая