Наследники (Путь в архипелаге) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 59
- Предыдущая
- 59/86
- Следующая
– Это ты, За… Витек это ты?
– Ага.
– А где Михаил?
– Он на медкомиссии.
– А что такое? Опять спина?
– Ну… Он вообще… Он хочет увольняться из милиции и в школу идти работать. Или в газету…
– Вот так финт…
– Он говорит, что так лучше будет.
– Ему виднее… А ты-то как живешь?
– Хорошо.
– В школу ходишь?
– Хожу… У меня две пятерки по труду.
– Герой… Михаилу скажи, что с Венькой Ямщиковым все в порядке.
– Ага… Он уже знает.
– Все он всегда знает! – весело ругнулся Егор.
Появилась в прихожей Алина Михаевна.
– Опять ты по междугородному болтаешь!
– Тебе жалко?
– Между прочим, это денег стоит.
– Обеднеем из-за трех рублей?
– А ты знаешь цену этим рублям? Скоро сядем без гроша, тогда поймешь…
– Витек, пока. Потом перезвоню… – Егор положил трубку. Настроение у него не испортилось. Разговоры матери о грядущих несчастьях он всерьез не принимал.
Но оказалось, что слова Алины Михаевны – не пустые. Отца исключили из партии и сняли с должности. Его обвиняли в том, что при строительстве экспериментального цеха он заполнял какие-то дутые отчеты и сметы, рапортовал о готовности, которой не было, приписками добывал премии для монтажников и для себя. Разбор тянулся долго и привел к такому вот концу.
Отец после собрания вернулся молчаливый, усохший какой-то, с почерневшим лицом. Алина Михаевна встретила его, вопреки своему характеру, спокойно. Даже мужественно.
– Ну и что? Не такое в жизни бывает. Переживем. Хорошо, что до суда не дошло.
– Еще не хватало! – вскинулся отец. Он сидел посреди кухни в пальто, с портфелем на коленях. Будто в автобусе. – До суда! Они хотели… А за что? Один я, что ли, такой? У каждого рыло в пуху. Пока меня доить можно было, для всех был хорош! А теперь – кто в кусты, а кто правдолюбца из себя строит. Рады, нашли козла отпущения… А цех-то все равно стоит! Кто его поставил? Пестухов?
– Ты успокойся, – сказала Алина Михаевна. – Хочешь коньяку?
– А?.. Хочу.
Егор в тот вечер только что вернулся от Ямщиковых. Со спокойной душой. Потому что Венька прислал ему записку, что чувствует себя нормально, только врачи заставляют лежать и говорят, что после больницы загонят еще в лесную школу долечивать легкие. И жаль, что в больнице опять карантин из-за гриппа и Егора не пустят. Но это ничего. Потом все равно увидятся…
Не было в записке ни слова о Копчике, ни слова о том, что он, Венька, знает о мыслях Егора. Но между строк читалось: «Егор, ты живи и ни о чем таком не думай». И Егор почувствовал себя почти как в тот предновогодний вечер.
Он долго сидел у Ямщиковых, играл с Ваней в шахматы, рассматривал глобус планеты Находки и слушал ее историю… Но, когда вернулась с работы Венькина мама, торопливо поднялся. От виноватости все равно никуда не денешься… И все же ему было хорошо, и домой он пришел почти что с улыбкой.
И тут – отец со своей бедой.
Нет, Егор не чувствовал жалости к отцу. В конце концов, тот сам виноват, что опять вляпался. И тревоги, что «останутся без хлеба», тоже у Егора не было. От голода в нашей стране еще никто не помер, а на шмотки Егору давно уже наплевать.
Но все же он испытывал какую-то неловкость перед отцом. Наверное, как раз из-за того, что не может сочувствовать ему. Он стоял в кухне у дверного косяка и стесненно смотрел, как отец суетливо опрокидывает в себя рюмку за рюмкой. Три подряд. И как потом жадно заедает коньяк цветной капустой.
Вдруг отец отложил вилку и прямо посмотрел на Егора. Тяжким, измученным взглядом. Сказал медленно и отчетливо:
– Ну вот, братец. Теперь можешь менять фамилию. Самое время.
Егор не отвел взгляда. Только подобрался весь. И тихо ответил:
– Нет. Не время.
– Почему же?
– Поздно. Скажут, что дезертир.
Восемь строк
Егор ответил отцу с полным убеждением. В самом деле – поздно. Что скажут в школе, как возликует Классная Роза, если он однажды придет в школу не Петровым, а Нечаевым! «Что, когда папочка стал не нужен, ты решил отмежеваться? Нет, дорогой, фамилию свою можно йизменить, а характер йи сущность свою…»
А что она знает о его сущности?
И другие – что знают?
С этими мыслями Егор улегся спать, и вдруг его, уже дремлющего, толкнула новая тревога. Если он оставит прежнюю фамилию, не будет ли это изменой тому отцу? Толику Нечаеву?
Но тревога увязла в навалившемся сне, и Егор лишь успел подумать, что надо бы про все это поговорить с Михаилом.
Спал он хорошо. И видел многомачтовый, мчащийся над сизой выпуклой поверхностью океана парусник. Верхушки мачт разрывали облака, летели у самого зенита.
Проснулся Егор с улыбкой, но сразу ощетинился, когда мать громким шепотом сказала в дверь:
– Горик, опоздаешь в школу.
Да не опоздает он в школу! Потому что на первые два урока вообще не пойдет. Это физкультура, надо на лыжах бегать, а он что, нанимался? У него горло болит… Не надо никакого врача, и ни в какую поликлинику не пойдет, пусть его оставят в покое!.. И ничего ему в школе не будет, не надо паники…
На самом деле первыми уроками будут физика и русский. И Роза, конечно, заведется. Особенно теперь: «Кончилась, Петров, пора, когда тебе многое сходило с рук, сейчас ни за чью спину не спрячешься…» А возможно, и другую пластинку запустит: «Вы слышали, конечно, что готовится новая реформа школы! Йимейте в виду, когда ее примут, всякому разгильдяйству придет полный конец…»
Впрочем, такие мысли скользнули и ушли. Егор опять стал думать о недавнем сне. Потянулся, улыбаясь. Хорошо-то как. Судьба смилостивилась, после месяца угрызений и тоскливого страха можно полежать вот так, спокойно.
Алина Михаевна сказала в дверь:
– Но к третьему уроку ты пойдешь?
– Пойду, пойду, – отозвался он с нарочитой сипловатостью.
– Я ухожу за продуктами. Завтрак на плите… Папу не тревожь, он спит.
«Пускай спит…» – Егор опять потянулся. Посмотрел в темный потолок, как в небо. Вспомнил мачты в зените.
«И вижу мачты я, летящие в зените…»
«И вижу паруса белей, чем белый снег…»
Откуда это? Стихи, что ли? Чьи? «Когда Земля еще вся тайнами дышала…» Может быть, эти?
Но в стихах Толика про мачты нет! Значит, Егор сам сочинил? Вот потеха!.. А может, это у него наследственное? От Анатолия Нечаева? Может, в нем, в Егоре, поэт прячется?
Хотя Толик вовсе не был поэтом…
А две строчки – никакие не стихи…
Было слышно, как осторожно закрылась дверь, – мать ушла. И почти сразу закурлыкал телефон. Кому там с утра что-то надо?
Егор сердито протопал в прихожую. В трубке вкрадчиво осведомились:
– Простите, Виктора Романовича можно?
– Он спит! – бухнул Егор. Подумал и спросил: – Что-то срочное?
«А что у него сейчас может быть срочное?»
– Нет-нет, я попозже, извините… – Трубку положили.
Егор вернулся в постель. «Если можно попозже, чего звонит спозаранок, дубина?..»
«Звонит… зенит» …При чем тут зенит? Ах, да… «И вижу мачты я, летящие в зените»…
«И колокол над палубой звонит там… звенит там…»
Для кого? Для меня?
«И рында для меня над палубой звенит там…»
Это что же? Значит, поэтическое дело – не такое уж трудное? Вот и четвертая строчка! Будто сама собой сказалась:
– И это мой корабль пришел ко мне во сне!
Уходя в школу, Егор заглянул в отцовский кабинет – дверь была приоткрыта. Отец спал на диване одетый, под пледом. Прижимался щекой к жесткой, обтянутой рельефной тканью подушке. Была видна его лысина, беспомощно торчали на виске клочки волос. Короткая жалость вдруг толкнула Егора. И тут же – воспоминание: вот подушка, в которую он, Гошка, утыкался лицом, когда отец укладывал его ничком на диван. Вспомнился запах и вкус пыльной материи, которою Гошка попропитывал слезами и слюной, грыз и мусолил в предчувствии нестерпимой боли.
- Предыдущая
- 59/86
- Следующая
