Синий треугольник - Крапивин Владислав Петрович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/33
- Следующая
– Долго… – выдохнул он.
Подробностей я не знаю до сих пор. Знаю только, что о том, как он догонял меня, можно было бы написать отдельную книгу.
Ерошка иногда рассказывал, но мало и неохотно. А при настойчивых вопросах морщился, и в глазах набухали слезинки. Кое-что я все-таки от него услыхал. А кое-что подсмотрел в его снах, когда он вскрикивал, разметавшись на кровати, а я гладил его взмокший холодный лоб…
Было у Ерошки много беспросветных, захлестнутых отчаяньем дней. Толпы беженцев, обстрелы, трупы на обочинах… Был эшелон, лающие крики конвоиров. Ерошка знал, куда идет эшелон, потому что оказался среди евреев. Он ведь читал кое-что о давней войне и понимал теперь, что впереди. Но то, что он не еврей, доказывать не пытался. Зачем? Этот путь был один из тех, которым Ерошка мог догнать «дядю Славу». Смутное понимание многомерности пространства, видимо, изначально жило в Ерошке. Так же, как понимание непрочности временных структур, которые может перетряхнуть легким стуком девочка с красным мячиком…
Но ужас перед камерой-душегубкой оказался непосильным для мальчишкиной души. И когда этот ужас заслонил все другие чувства, все мысли, Ерошка бежал из вагона. Бежал на остановке, когда раздавали узникам крохотные куски хлеба.
Ему повезло сперва. Он сумел укрыться в ближнем леске. Но почти сразу наткнулся на патруль. Это были дядьки с полукруглыми бляхами фельджандармерии на пыльных мундирах.
«Ну и ладно. Теперь это быстро…» – кажется подумал Ерошка. Глядя на черные короткие автоматы, он поднял из травы гнилой сук, замахнулся, как гранатой. Горячие гвозди ударили по Ерошкиным ребрам…
Но тогда, в первые минуты встречи, я ничего такого не знал. Я нес Ерошку через утренний луг и надеялся выйти на какую-нибудь дорогу. Никаких врагов я не опасался. Потому что невысоко над лугами (видно, с ближнего аэродрома) прошел узкокрылый реактивный лайнер – серебряная птица двадцать первого века.
Наконец я спросил Ерошку:
– А Еська? Ничего не знаешь о ней?
– Не-а… – Он посильнее болтнул ногами. – Но я не боюсь. У нее такая лошадка… Дядя Слава, она Еську, скорей всего, доставит прямо домой.
«А где он, ваш дом-то?» – чуть не спросил я. Но не решился – опять из-за неясного опасения. И спросил о другом:
– А твоя лошадка… что с ней?
– Сгорела… – дыхнул он мне в плечо. И больше я не спрашивал.
Дорога все не попадалась, но зато я вышел к ручью. Он весело ворковал в обрамлении береговых пахучих трав с желтыми зонтиками соцветий. Услыхав говор воды, Ерошка энергично заболтал ногами, извернулся, прыгнул у меня из рук. Весело стряхнул кроссовки, скакнул в ручей – сразу по колено. Струи забурлили вокруг его ног.
То ли от свежести ручья и утра, то ли еще почему-то, Ерошка резко повеселел. С фырканьем и плеском вымыл шею и лицо, обильно смочил волосы и растопыренными пальцами разгладил их на косой пробор. Смыл черноту с коленей. По очереди поджал, как журавленок, ноги, посмотрел. Грязи уже не было, только царапины. Ерошка взглянул на меня – так живо, что с ресниц полетели капли. Глаза были влажные и чисто-зеленые.
– Смотри! – Ерошка подбородком с дрожащей каплей показал на берег. Там валялись его кроссовки – теперь уже растоптанные и грязные (вот уж действительно «лёпы»). На каждой кроссовке, на побитом кожаном носке, сидел кузнечик.
Ерошка стянул через голову футболку (разрушив при этом прическу).
– Выстираю. Хочу смыть это … – Он держал футболку на весу, за плечики, грудью ко мне. Зеленый кенгуренок оказался теперь почти неразличим, выгорел, но белый круг, в котором он сидел, был расчерчен черными линиями – кольцевыми окружностями и перекрестьем. А в центре – такой же черный кружок. Это явно была мишень! И на ней – несколько бурых засохших клякс. Меня передернуло.
Но Ерошка быстро окунул футболку в струи, пополоскал, скрутил, выжал, развернул опять – и оказалось, что мишени нет. И бурых клякс не было. Может, мне они просто почудились? Тем более, что кенгуренок (или динозаврик? или кузнечик?) опять зеленел вполне отчетливо.
Но вот что не почудилось! Надпись под белым отстиранным кругом опять была другая! И желто-зеленые буквы теперь не просто поменялись местами. Некоторые сделались иными: SERAFIMA.
Конечно, я ничего не сказал. Просто стало радостнее на душе. А Ерошка, видимо, ничего не заметил. Выбрался из воды. Кузнечики с кроссовок прыснули в траву.
– Никуда не денетесь, – вслед им сказал Ерошка. Стал натягивать кроссовки. Поморщился, ойкнул.
– Что такое? – сразу испугался я.
– Да так… Наколол где-то…
– Покажи!
На белой отмытой ступне был черный след укола с розовой припухлостью вокруг.
– Еще не легче!
Не хватало какого-нибудь заражения!
Средство было пока одно: я нашел на берегу подорожник, намочил, приклеил к Ерошкиной ноге. Растоптанная «лёпа» наделась на ступню без сопротивления. Но сможет ли он идти?
…Сразу скажу: никаких дурных последствий эта Ерошкина ранка не принесла. Но какое-то время я нес Ерошку на плечах, потому что ступать ему было больно – морщился и сопел.
Конечно, он сперва побрыкался:
– Ну, чего это я поеду на тебе, как детсадовское дитя! Я тяжелый!
Но я сгреб его и закинул себе на шею.
– Тоже мне тяжесть. Три кило макарон… – Не разуваясь, перешел ручей и резво зашагал через луг Ромашки и колокольчики захлестали по мокрым штанинам. Солнце стало белым и жарко светило мне в левую щеку.
Ерошка, смирившись с ролью «детсадовского всадника», сперва молча побалтывал ногами. Потом хихикнул:
– А что тяжелее? Три кило макарон или три кило чугуна?
– Старая шуточка, – сказал я.
– Старая, а ответа никто не знает. Думаешь, одинаковая тяжесть?
– А разве нет?
– А вот и нет. Три кило чугуна тяжелее.
– С чего ты взял?
– А конечно! Вот урони себе на ногу макароны и чугун одинакового веса! Сразу убедишься.
– Спасибо за совет. Хорошо, что на ногу, а не на голову…
Он хихикнул опять. Привычно так, будто в прежние времена. Потом озаботился:
– Тебе не очень тяжело?
– Мне совсем не тяжело, – соврал я, стараясь дышать ровно.
– А то, может, спустишь меня? Нога уже не болит…
– Сиди, не ерепенься. А то спущу и… дам тумака.
Он обрадованно фыркнул:
– Надо говорить «тумака»!
– Ты же сам говорил «тумака»!
– Это раньше. А теперь…
– А что теперь?
– Подожди, – отозвался Ерошка рассеянно. И примолк.
Мы наконец вышли к луговой дороге. Передохнули, присев на валявшуюся у обочины шину самосвала. Потом я снова преодолел Ерошкино (не очень энергичное) брыканье и посадил его на плечи. Поскольку, мы не знали, в какую сторону идти, я пошел так, чтобы солнце светило в спину.
Ерошка вдруг сказал сбивчиво:
– Па… послушай, дядя Слава. Я стихи досочинил. Те, про макаку.
– В самом деле? Когда досочинил? Сейчас?
– Ну да…
– Читай давай, – велел я.
Он смущенно попыхтел у меня над головой и заговорил. Без выражения, но внятно:
– Да… – сказал я вполне правдиво. – Очень такое… проникновенное стихотворение. По-моему, у тебя талант… – И почему-то сразу испугался: вдруг он скажет: «Есть в кого…»
Но Ерошка не сказал эту непонятную фразу. Только посопел со скромным авторским удовольствием.
- Предыдущая
- 30/33
- Следующая
