Топот шахматных лошадок - Крапивин Владислав Петрович - Страница 40
- Предыдущая
- 40/51
- Следующая
– Федя лапку повредил. То ли сломал, то ли вывихнул…
Федя лежал у самой воды на листе кувшинки. Кверху брюшком. Брюшко было не лиловое, как спинка, а серовато-голубое. Оно часто вздрагивало. Одна задняя лапка нелепо торчала в сторону. Выпуклые глазки были прикрыты, из-под пленчатых век выкатывались крохотные слезинки. Лягушата столпились вокруг и загалдели снова.
– Бедняжка, – сказала Белка. Она сразу поняла, что надо делать. Отыскала в клетчатых складках юбки платок, сложила вчетверо, устроила на нем Федю вместе с листком. – У мамы есть знакомая ветеринарша, сейчас позвоним, спросим адрес… Только не знаю, лечат ли ветеринары лягушат…
– Не надо к ветеринару! – заговорил Драчун. – К дяде Лиху его надо. Он вылечит, он колдун. Я к нему своего скворца носил, когда тот второй раз крыло помял…
– Ох, а далеко-то как… – тихонько сказала Дашутка. – Он, бедный, мучается…
Драчун нервно объяснил:
– Если отсюда напрямик, то не очень далеко. В трех кварталах автобусное кольцо, оттуда можно прямо до Верхней плотины… Только у меня денег нет на автобус…
– У меня есть, хватит на билеты, – торопливо сказал Костя.
Пока выбирались к ближней улице, изрезали в осоке ноги, ободрали в колючках локти. Зато на остановке повезло: автобус поджидал пассажиров. А их, кстати, оказалось мало, «сидячих» мест хватило всем. Драчун и Белка сели рядом. Драчун держал платок с Федей перед собой, на ладонях. Тот по-прежнему вздрагивал и беззвучно плакал. Драчун, сгибаясь, осторожно дул на него: думал, что прохладное дыхание облегчит малышу горячую боль. Белка, не зная, что делать, поправляла уголок платка. Остальные смотрели на Федю из-за спинки сиденья и сбоку.
У Кости почему-то заболел на руке старый ожог.
"Пусть лучше у меня, чем у него…"
Ехали минут двадцать. Потом, от остановки у плотины, торопливо вышли на улицу с деревянными домами и горбатой булыжной мостовой. Криво торчали столбы с оборванными проводами. В конце улицы виднелись трехэтажные кирпичные корпуса – не стройные и красивые, как на Институтских дворах, а похожие на заброшенные казармы. Темнели пустые проемы квадратных окон. Стало зябко и пасмурно, полетела вдоль дороги колючая пыль…
Когда подходили к корпусам, сзади шумно зашелестело, будто на тротуар приземлилась воробьиная стайка. И раздался тонкий сердитый голос:
– Вас нельзя ни на минуту оставить одних!
– Птаха! – обрадовались все.
Он был растрепанный, недовольный, с торчащими колючими локтями, в своей неизменной шапке, из-под которой посверкивали круглые птичьи глаза.
– Есть же короткий путь, по хорде! А вас понесло!.. Уморите Федю!
– Мы не знали короткий! – заоправдывался Драчун. – А Тюпы не было…
– Я и говорю: нельзя оставить… Ну-ка, дай Федю! – Птаха сдернул шапку, протянул Драчуну. Тот послушно уложил туда лягушонка вместе с платком.
– Я сейчас его быстро к дяде Лиху, – объяснил Владик Пташкин уже не так сердито. – А вы идите следом. Да теперь уж не торопитесь…
Владик скакнул к чаще желтой акации, что тянулась между тротуаром и дощатым забором. Блестящая губная гармошка выпала из-под резинки на поясе, звякнула об асфальтовый тротуар. Владик не оглянулся, вломился в густые ветки и пропал среди них. И… вообще не стало Владика. Ни в кустах, ни вокруг…
– Ребята… он кто? – жалобно спросила Белка.
– Он – птаха, – отозвался Драчун, будто сразу объяснил всё. Он поглаживал, как живую, поднятую с асфальта гармошку.
Молчаливой кучкой двинулись дальше. Скоро оказались между пустыми корпусами. Длинными, неприветливыми. Было тихо, только ветерок шелестел в низкорослой акации, да вдалеке ворчала у шлюзов вода.
Белка поежилась
– Сколько пустых домов… Вот здесь бы и устраивали гостиницы, если надо. Целый городок отелей получился бы. Костик, ты скажи отцу…
– Так он и послушает… Ему зачем эти развалины? Ему нужен центр. И архитектура…
Впрочем, Костя не был уверен, что отца так же сильно, как раньше, занимает план с отелем. Как-то они встретились за ужином (случались такие встречи не часто), и Костик сумрачно спросил:
– Ну и как дела с вашим "Жемчужным парусом"?
– А провались он, этот «Парус», куда подальше, – в сердцах высказался Андрей Андреевич. – Давно бы плюнул на все это дело, да только ввязался так, что не выберешься…
От Вашека и Сёги Костя слышал, что дела с больницей неясны. То грозили начать отселение с осени, то обещали отложить до Нового года. "Папа говорит, что такая неизвестность хуже всего. Нервы мотает… Но они там протестуют, конечно, письма пишут в правительство, да толку-то…"
– Если бы одна эта забота… – с прорвавшейся горечью сказал тогда, за столом, Андрей Андреевич. – У меня ведь теперь главная головная боль о Шурке. – В американцы решил податься, мерзавец!
– А тебе жалко, что ли? – скучновато спросил Костик.
– А мне жалко! – грянул отец. – Поил-кормил паразита, уму-разуму учил, к делу готовил, а он… Ну, ничего, я его обратно за штаны вытащу, и пойдет у меня в монтажный техникум, что на углу Котельной! А потом в стройбат! Пусть не надеется, что я его отмажу!
– У него же хронический холецистит, – напомнил Костя.
– Дам, кому надо, в комиссии, и не будет холецистита…
– А зачем? – сказал Костя.
Отец посмотрел на него долгим взглядом, рванул с себя и отшвырнул салфетку (получилось как в кино про аристократов), оттолкнул задом стул и ушел из отделанной ореховым деревом столовой. Пожилая кухарка тетя Валя только покачала головой. Эмма опасливо, но не без кокетства упрекнула:
– Костинька, ну зачем ты раздражаешь папу?
– Сам себя раздражает, – угрюмо ответил Костя и ушел к себе. Брякнулся навзничь на кровать. Дотянулся до полки, взял кока Пантелея, приложил к уху. В тряпичной груди не было стука. Костя испуганно тряхнул Пантелея раз, другой. Застучало.
– То-то же, – сказал Костя. – Ты давай без таких шуточек…
Дело в том, что два года назад Костя вшил в друга Пантелея наручные часы с автоматическим подзаводом (потрясешь их – и они запускаются, как от заведенной пружины). А если останавливались, Костя пугался, будто у него самого сердечный приступ.
Ну, теперь все в порядке, Пантелеино «сердечко» заработало.
– Надо тебя взять на Институтские дворы, – сказал Пантелею Костя…
Все это Костя вспомнил, когда шагали вдоль кирпичных корпусов.
– Далеко еще? – спросила Белка.
Оказалось, что далековато. Лихо Тихоныч обитал в подвале крайнего здания. Драчун объяснил это и встревоженно проговорил:
– А строить здесь и ломать ничего нельзя. Куда дядя Лихо денется?
– Да никто ничего и не тронет, – тихо, но уверенно успокоила его Дашутка. – Пока вертится колесо…
Когда пришли к Лихо Тихонычу, Федя был уже здоров. Он, как мальчишка на плоской крыше, сидел на краешке дощатого стола и болтал вылеченной лапкой. И что-то жевал. Коронка его весело искрилась под яркой лампочкой. Передними лапками Федя помахал ребятам.
– Ой, ты уже в порядке! – возликовал Драчун. – Дядя Лихо, спасибо!..
– Здрасте, дядя Лихо, – негромко сказала Дашутка. И остальные тоже поздоровались – смущенно и вразнобой. И, потупившись, замолчали. Потому что быстрое излечение Феди было удивительным, но гораздо удивительнее был «доктор», Лихо Тихоныч Одноглазый. И отворачиваться от него было невежливо, и разглядывать – неловко.
Белке сперва показалось, что он вовсе и не живое существо. Просто мешок в просторной детской коляске (даже с клеймом какой-то фабрики на ткани). Набитый то ли сеном, то ли бумагой (в мешке что-то шуршало). Сверху, где у завязанного мешка бывает узел, лежала косматая старая шапка из пыльно-черного меха. Она чуть приподнялась, и тогда глянули на гостей два голубых глаза – маленький, как у кошки, и большущий, словно у коровы-великанши. Этот, большой, глаз окружали торчащие, как спички ресницы.
Был ли у Лиха рот (а также нос, уши и вообще голова) – непонятно. Рот, возможно, имелся, иначе как бы Лихо разговаривал? А он говорил много и охотно. Голос был хрипловатый, как у старого курильщика, но приветливый.
- Предыдущая
- 40/51
- Следующая
