Сад для бегонии - Сазанович Елена Ивановна - Страница 13

• Предыдущая
• 13/27
• Следующая

Он не мог знать, что я ни разу не была на его концертах. Что его песни я слушала только у себя дома. В окружении своих родителей. Которые любили его не меньше. А потом – одна. Когда его песни были для меня спасением. Единственной надежной на справедливость мира. Даже не на справедливость. А на возможность сделать мир справедливее. Он этого не мог знать. Как и я не могла об этом ему рассказать сегодняшней ночью. А он ничего не желал рассказывать мне.

Его глаза слипались. Мне же совсем не хотелось спать. И я вновь уступила ему. Уже почти не злясь на его циничную философию.

– Спи, Локарев, – великодушно сказала я. – Спи. Мне не хочется спать. И поэтому я поберегу этот покой.

– Покой с пистолетом? – спросил он.

– Но ты же знаешь, что пистолет уже не будет направлен против тебя. Ты это уже давно знаешь.

– Ну, хотя бы я уверен, что ты не сумасшедшая. Это уже успокаивает. Расскажи не сумасшедшую сказку. Можно про Карлсона. Ты же его уважаешь…

– Можно, про Карлсона, – согласилась я.

– В одном маленьком городке жил маленький мальчик по имени Карлсон. Который ужасно любил гулять по крышам. И не потому, что крыша была его домом. Просто у него не было другого дома. А еще он с этой крышевой красоты мог видеть целый мир. Он видел его маленьким, но очень красивым. Он любил этот мир. И так мечтал в него попасть. И для этого он решил вырастить на крыше. На черепичной безжизненной крыше. Цветы… Посреди кирпичей…

– Цветы не растут на кирпичах, – поправил меня Локарев. – Это невозможно даже в сказке.

– Я согласна, в сказке не все возможно. В жизни есть гораздо больше возможностей. Поэтому он и вырастил эти цветы. Они назывались бегонии…

– Дурацкие цветы, – перебил меня Локарев. – Помню. Они очень дешевые. Все время росли в моем доме. Я их терпеть не мог. Как напоминание, что другие цветы мы не могли купить.

Я еще промокнула влажным куском платка его лицо. И улыбнулась.

– Цветы вообще, Локарев, не могут быть дешевыми или дорогими. Цену им придумали люди. Проще говоря – торговцы. Ты же не торговец, Локарев. Ты же не можешь знать цену цветов…

– Не знаю, – согласился он.

Ему так не хотелось быть торговцем. Хотя он им давно стал. Придавая этому слову другое значение. Значение. Которое вполне могло оправдывать это слово.

– И этот Карлсон, – продолжала мягким тихим голосом я, – этот Карлсон вырастил на черепичной крыше цветы. Под названием – бегонии. И решил, что теперь он имеет право жить в этом маленьком, хотя и кукольном, но очень живом мире. И он туда прилетел, крепко прижимая к груди один маленький цветочек – бегонию.

– И никто этот цветочек не оценил, – продолжил за меня Локарев. – Потому что у всех на подоконниках красовались такие же не очень оригинальные. Очень привычные цветы. Так, девочка?

– Так, Локарев. Оказывается. Ты действительно был сочинителем. Хотя теперь в это с трудом верится. Да, этот цветочек никто не оценил. Все оценили другое.

– И что же, девочка?

– Все оценили то, что этот маленький толстый человечек упал с двадцатого этажа и не разбился. Значит, он умел летать. Значит, он совсем не боялся высоты…

– Но они не знали другого, – Локарев приподнялся на локтях. И пристально заглянул вглубь моих глаз. – Они не знали, что он очень боялся высоты. И очень боялся полета.

Я молчала. Я отвечала таким же пристальным взглядом на его взгляд. И ждала объяснений. Я ждала, что сейчас наконец-то он сможет все объяснить.

– Да, девочка. Он очень боялся высоты. И не мог даже решиться приблизиться к краю крыши. Потому что боялся не удержаться. И слететь вниз. В этот маленький мир. Который ему уже не был бы нужен, если он в него просто слетит. Если хочешь, он вообще боялся этого мира. Этой несправедливости. Которая всегда побеждает в нем. Этой низости. Этой мелочности…

– Тогда как же твое: «Я шагнул бесстрашно в небо…»?

– Ты еще помнишь… – Локарев вновь опустил голову на мои колени. Он уже не держался за больное плечо. Он скрестил руки за головой. И посмотрел в потолок. Словно был на крыше. И там ощутил высоту.

– Ты еще помнишь, девочка. Ну, да. Ты же обычная фанатка… Но разве фанатки могли знать. Что этот человек боялся. Всю жизнь боялся… Он боялся выходить из дому. Потому что боялся людей… Он был никем в этом мире. Нет. Он скорее – был хуже всех. Он ничего не сделал. И у него не было будущего. Он боялся подойти к продавщице и потребовать деньги за обсчитанный товар. Он боялся сказать другу. Что тот его предал. Он боялся вступиться за любимую девушку, которую оскорбляли. Он стыдился своих родителей и своего дома. И он никогда не смел подняться на крышу, потому что боялся высоты. Вдруг он сможет слететь. Просто так. Так ничего и не совершив в этой жизни. И кто о нем вспомнит? Об этом ничтожестве. Которое ничего не стоило и которое всего боялось и стыдилось…

– И поэтому он стал сочинять высоту…

– Да, поэтому он стал сочинять высоту. И человека. Который этой высоты не боится. И чем сильнее был его страх. Тем сильнее выходили стихи о высоте. В этих стихах он мужал. Взрослел. Даже становился красивее. Но страх оставался. И никто об этом не догадывался. Поклонницы. Типа тебя. Дарили ему цветы. Поджидали у подъезда и простаивали часами в очереди за билетами на его концерт. Но никто не догадывался, что они стоят на концерт к человеку. Полностью погрязшему в собственном страхе. Все желали увидеть мужество, борьбу за справедливость, ненависть к подлости… Нет, девочка. Только ты теперь знаешь. Что они брали билет на созерцание трусости. И чем сильнее, талантливей становились его стихи, тем ниже он опускался…

Локарев машинально схватился за мою ладонь. И машинально ее пожал.

– Ты довольна своей сказочкой девочка, – спросил он. – И не нужно ее продолжения. Карлсон слетел вниз со своей бегонией только потому. Что боялся слететь. А не потому. Что мечтал жить в этом маленьком мире. Это так просто. И может быть, единственное стоящее в этой жизни. Что он мог совершить – это вырастить бегонию на черепичных крышах. Но он не сделал и этого… Ты по-прежнему любишь сказку про Карлсона?

Я покачала головой.

– Я по-прежнему верю в высоту…

– Ты знаешь, девочка. Стихи рождаются не столько из мусора. Сколько – из ничего. Будь этот мальчик кем-то, он никогда бы не сочинил эти стихи.

– Будь этот мальчик кем-то, он никогда бы не стыдился своего прошлого.

– Я его не стыжусь. Я просто не хочу к нему возвращаться.

– Все тот же страх?

– Нет, девочка. Это гораздо больше… Но тебе этого не понять. Поэтому…

Локарев закрыл глаза. Он внезапно погрузился в глубокий сон. И мне показалось. Что это внезапное откровение он сделал в полудреме, в ознобе, испытывая физическую боль. Но не более… Ведь именно физическая боль часто рождает самые душевные откровения…

Я еще долго задумчиво сидела, глядя на его красивое лицо. Я думала, какая сила столкнула нас сегодня ночью. Сила добра или зла? И чем закончится наша встреча. Спасением или гибелью?

Я думала, как когда-то безгранично верила этому человеку. Но узнав его, моя вера постепенно гибла. Но это не значит, что должна была погибнуть вера и в его стихи. Которые. Как я узнала сегодня. Никому не принадлежали. Даже ему. Значит они принадлежали всем. И если душа этого человека погибла. Это не значит, что погибли стихи. Душа стихов бессмертна…

Мои глаза стали слипаться. И я уснула. Опустив голову на его лицо.

И мне приснился остров, окруженный розовым океаном в закате солнца. И мне приснился парень с голубыми глазами, в потрепанных джинсах и помятой майке. Он был так похож на известного в прошлом певца Локарева.

Мы стояли с ним в саду из разноцветных бегоний. И он целовал меня в губы. Его поцелуй был горячий и нежный. Мне ужасно нравилось с ним целоваться. Но мне было этого мало. Мне хотелось. Чтобы он шептал мне ласковые слова. Мне хотелось задушевных признаний. И он это понял по моим влюбленным глазам. И прошептал.

– Я так тебя люблю, но я виноват. Я тебе так и не подарил желтую бегонию. Но я обязательно ее выращу для тебя, Марта, – сказал он голосом Ромки.

• Предыдущая
• 13/27
• Следующая