Черная жемчужина императора - Солнцева Наталья - Страница 24
- Предыдущая
- 24/77
- Следующая
– Скорее школьное убийство. Юля Коваль, как с пеной у рта доказывали адвокаты, нанятые папашей Бориса, своим издевательством и глумлением над чувствами и достоинством мальчика, довела его до состояния невменяемости. Дескать, у него с детства была неустойчивая, ранимая психика, и он, войдя в раж, не ведал, что творил! В это объяснение мало кто поверил. Но время берет свое, – пересуды затихли, люди получили новую пищу для размышлений и обратили свое внимание на другие скандальные происшествия. А когда спустя годы на стройке нашли тело Засекина, злые языки снова заговорили об Альберте и Юлии. Прямых указаний на Ростовцева, каких-либо улик, доказывающих, что он приложил руку к гибели Засекина, не обнаружилось, и следствие попыталось отработать версию об убийстве из-за долга, – дескать, с молодым человеком разобрались обманутые кредиторы, – но и эта версия отпала. Зеро вскоре исчез при загадочных обстоятельствах, – одни поговаривали, что он справил себе паспорт гражданина Кипра, перевел за границу капитал и был таков; другие утверждали, что Зеро убили конкуренты по игорному бизнесу. Словом, ни мертвого, ни живого Зеро больше никто не видел. Да и существовал ли наяву этот человек, или был всего лишь легендой, за которой скрывалось что-то другое, – никто достоверно ни подтвердить, ни опровергнуть не смог.
Лейтенант Карнаухов вторые сутки сидел в архиве, чихал от бумажной пыли и надоедал старику Дежкину, ветерану сего важного государственного учреждения, которого здесь попросту называли дядей Васей. Кроме необычайной преданности архивному делу, дядя Вася обладал двумя бесценными качествами: неуемным трудолюбием и феноменальной памятью.
Карнаухов терпеть не мог рыться в бумажках, но родной дядька из Москвы обращался к Толику исключительно редко, и подвести его было никак нельзя. Поэтому лейтенант терпеливо перекладывал листок за листком, вздыхал, потирал ноющий затылок и с завистью поглядывал за окно, где по синему небу вольно бежали белые облачка. Наконец, отчаявшись, он встал, с хрустом потянулся и подошел к старику Дежкину.
– Дядь Вась! Ну, может, ничего, связанного с Катериной Ермолаевой в архиве не имеется?
– Мелькала эта фамилия, – упорствовал ветеран. – Я помню! Давай, сынок, не ленись, ищи.
Карнаухову ничего не оставалось, как снова зарыться в бумаги. Буквы прыгали, строчки расплывались перед глазами, – а гора папок на столе не уменьшалась. Челюсти лейтенанта то и дело сводила зевота.
– Все, дядя Вась! – взмолился он. – Не могу больше! Хоть режь.
– Что за сотрудники хлипкие пошли! – возмущенно пыхтел Дежкин. – Ладно, иди, пройдись, воздухом подыши. Я тут сам управлюсь.
Карнаухов, не скрывая радости, вскочил, уступая заслуженному архивариусу место, попил водички, торжественно заверил, что скоро вернется, и убежал.
Старик, кряхтя, уселся за папки. Ермолаева… Ермолаевы… что-то шевелилось в памяти, но не поддавалось, ускользало. Ох-хо-хо! Ржаветь начинают мозговые шестеренки-то.
– Так, глядишь, и на пенсию отправят Дежкина за ненадобностью, – бормотал ветеран. – Тогда ты, дед, с тоски помрешь. Давай, шевели извилинами!
Видимо, испугавшись рокового исхода, память дяди Васи заработала в усиленном режиме и выдала на-гора фамилию бывшего корреспондента, а затем главного редактора газеты «Амурская волна» Сергея Кулика. Теперь-то он, конечно, уже Сергей Иванович, пенсионер, который не покладая рук занимается воспитанием подрастающего поколения в лице своих внуков-близнецов Гриши и Пети. Дежкин решил не откладывать дело в долгий ящик и набрал номер старого приятеля.
– Рад тебя слышать, Вася! – пророкотал Кулик, который сидел дома с мальчиками. – Давненько мы с тобой на рыбалку не ездили. Может, организуем? Жареный сазан под брусничную водочку хорош!
– Недосуг мне, – отказался Дежкин. – Да и холодно еще. Здоровье не то стало, – то поясницу прихватит, то давление подпрыгнет. Какой из меня рыбак? Ты мне лучше по службе подсоби. Помнишь такую фамилию – Ермолаева? Вроде бы я от тебя ее слышал.
В трубке воцарилось долгое молчание. Дежкин не торопил товарища, ждал.
– Прошлое ворошить надумал, Вася? – с усилием вымолвил, наконец, бывший редактор. – Зачем? Не буди лихо, пока оно тихо.
– Так не я бужу, – Москва требует, – привел ветеран веский, по его мнению, довод.
– Москва? Ну… удивил. Кому в столице понадобилось копаться в давно забытом прошлом? Я старые раны бередить не желаю.
– Прошлое-то, видать, аукается.
– Ладно, раз надо, расскажу. Лет тридцать с гаком назад была у меня тайная любовь, – признался Сергей Иванович. – Я тогда корреспондентом работал, ездил повсюду, материалы собирал для газеты и попутно описывал судьбы эмигрантов. Тема была непопулярная, но меня словно неведомая сила влекла в чуждую мне, молодому партийцу, среду. Многие семьи, давно переселившиеся в наши края из Харбина и других городов Китая, имели еще ту, настоящую закалку, – интеллигенция, голубая кровь. Старшее поколение заплатило за возвращение на родину кто жизнью, кто годами лагерей: суровые времена никого не щадили. Так что встречаться я мог уже с их потомками, которые родились здесь, на российских берегах Амура.
– Э-э… нельзя ли ближе к делу? – взмолился Дежкин.
Эта фраза подействовала на бывшего журналиста как ледяной душ. Он запнулся, возвращаясь из прошлого, замолчал.
– Как ты уже догадался, я влюбился в девушку чуждого мне происхождения… ее звали Катенька Ермолаева, – произнес он после паузы. – Это тайное чувство перевернуло меня, вытряхнуло из моей головы весь мусор. Я не мог открыться не то что друзьям, – я даже себе не смел признаться в нем. Я?! Глашатай пролетарской идеологии попался в сети буржуазной барышни?! Это было равносильно краху моих внутренних устоев.
– Надо отметить, ты прекрасно конспирировался, – усмехнулся дядя Вася. – Я ни о чем не догадывался, хотя мы слыли приятелями. Если не ошибаюсь, речь идет о середине семидесятых годов? После «хрущевской» оттепели идеологическая непримиримость потеряла присущую ей остроту. Так что…
– Не для всех! – перебил его Кулик. – Для завзятых борцов «оттепели» значения не имеют. Наверное, то была кара за мою неподатливость, за твердолобость. Разбил я свой упрямый лоб о ту стену… по имени Катенька! Катрин…
– Что, не ответила взаимностью?
– Она отдала свое сердце другому. А на меня и смотреть не хотела, как на поклонника. Я для нее был врагом! Мои статьи вызывали у нее негодование. «Почему вы изображаете нас, людей, у которых другие взгляды, словно недоразвитых? – спрашивала она меня. – Пытаетесь указать нам на ошибки, которых мы не совершали!» Она говорила «мы», хотя сама не принадлежала уже к тому вымершему классу русского дворянства, упадок коего начался задолго до революции. Катенька ведь родилась после войны, выросла, как и я, в государстве рабочих и крестьян, а отстаивала призрачную жизнь и призрачные ценности! Я пускался в горячие идеологические дискуссии, в которых она неизменно разбивала мои доводы в пух и прах. Я потерял голову… Как она читала Баратынского, Апухтина, Брюсова! Если бы ты слышал, Вася! А как она говорила по-французски… Господи! Когда я смотрел на ее розовые губы, на ее чистый лоб и завитки над ним… у меня внутри все кипело и плавилось. Ничего подобного мне больше испытать не довелось.
– Кто же был ее избранник? – заинтригованный, спросил Дежкин.
– О-о! Трудно поверить… Бывают же такие изощренные, жестокие и горькие капризы судьбы!
- Предыдущая
- 24/77
- Следующая
