Родео для прекрасных дам - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 69
- Предыдущая
- 69/70
- Следующая
– Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, – тихо сказала Зинаида Александровна. – Они все врут.
– Вы нам врете? – спросила Катя. – Значит, это был… сговор? – она смотрела на их лица, точно видела их впервые. – Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?
И тут как плотину прорвало – это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая – страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе – единственный мужчина среди них – пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» – они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.
– Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! – надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.
– Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! – вторила ей Нателла Георгиевна. – Они решили, что им можно все, все в этой жизни – даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта – мы! Мы – поймите вы это – мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите – почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом – и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы – это я вам говорю, – это было справедливо! Они, – лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, – они должны помнить и знать – не будет у них никаких чистых, набело переписанных страниц, никаких подарков судьбы на склоне лет, никаких красивых грехов, никаких праздников, никаких тайных глотков шампанского – ничего никогда вне нас. Пусть помнят об этом, пусть крепко помнят!
– Так некому помнить-то. Все убиты. Но кто же все-таки исполнил приговор? – спросила Марьяна. И голос ее, тихий и неспешный, прозвучал странно после этой пламенной проповеди. – Вы не знаете, я ведь вам не сказала – я больше не веду это дело… И я спрашиваю это уже не для протокола. Просто хочется узнать, раз уж так вышло, кто проник в «Парус» под видом частного детектива и подменил гражданину Авдюкову его любимый нарзан уксусной эссенцией в бутылке? Кто застрелил шантажиста-охранника? И кто выпустил в гражданина Усольского в салоне его авто три пули из пистолета, который теперь, увы, навеки потерян как улика для следствия и суда?
Она смотрела на них, внезапно умолкнувших. Потом спрятала пистолет в карман кителя и приблизилась к Зинаиде Александровне.
– Неужели это правда? Все это сделали вы?
Зинаида Александровна кивнула.
– За них? За своих подруг?
Зинаида Александровна снова кивнула.
– Как же это? Почему вы взяли на себя такой грех?
– Вас ведь тоже муж бросил, – сказала Зинаида Александровна. – Я слышала о вас. Неужели вы не понимаете? А вам самой никогда разве не хотелось, чтобы он перестал существовать? Вот так взял и перестал, вычеркнулся из книги живых – и все бы закончилось. Все эти назойливые мысли ночные, все эти слезы в подушку все об одном и том же из месяца в месяц – как он там, с кем, счастлив ли в этой новой своей жизни без вас? Как он занимается любовью – не с вами, зачинает новых детей – не ваших… Разве вам не хотелось, чтобы все это разом – вот так одним ударом было от вас отсечено? И разве развод отсек это от вас? Вы спрашивали меня о моем муже – это старая история. О ней никто не знал, кроме моих подруг. Что ж, что-то, может быть, вы и узнали. Но вы не узнали самого главного – того, как я его любила – моего мужа. Я не могла его отпустить, понимаете? Я могла сделать что угодно – вот только отпустить его к другой я не могла. И вы не знаете и еще одной вещи – самой главной во всей этой истории – мы, – Зинаида Александровна посмотрела на своих подруг, – мы судили их своим судом. У нас, трех женщин, нет ни братьев, ни сыновей. Отцы наши, которыми мы так гордились, умерли. А рыцарей сейчас нет. Да их и не было никогда на этом свете. Были только пьяницы, скряги, лжецы, педерасты, насильники. Все остальное – басни, мужские выдумки, поэтическая плесень. За нас, за наше унижение некому вступиться – кроме нас самих. Кто-то из нас просто обязан был взять на себя эту миссию. Кто-то должен был, слышите вы, должен был за нас за всех заступиться!
– Где вы научились так метко стрелять? – тихо спросила ее Катя.
– Мой отец – генерал армии Мироненко, когда мы были еще студентками, иногда возил нас в свой тир, – ответила вместо подруги Светлана Петровна. – Зина была лучшей из нас.
– Это вы придумали трюк с подменой бутылки, да? – спросила ее Катя. – Вы знали, что муж ваш имеет привычку пить спросонок в постели нарзан.
– Я хотела, чтобы все произошло не в нашем доме, – голос Светланы Петровны звучал тускло, – подальше от Алины.
– А этот звонок Усольскому на мобильный? Вы что, звонили прямо из концертного зала? Вы предложили ему встретиться?
– Я позвонила ему из фойе, сказала, что нам надо срочно поговорить о моей дочери, – Светлана Петровна посмотрела на Нателлу Георгиевну. – Он был словно одержим ею, готов был мчаться ради нее хоть на край света. Я сказала ему, что при разговоре должна присутствовать Зина. Он, Орест, должен забрать ее у метро и привезти в «Парус», в ресторан. Там ведь недурной ресторан, а все такие щекотливые семейные дела обсуждаются по нашему русскому обычаю под рюмочный звон.
– И Усольский забрал вас у метро? – спросила Катя Зинаиду Александровну.
– Да, он был на редкость точен, – ответила та глухо.
– Возле какого?
– «Маяковская».
– Значит, вы в тот вечер ушли с концерта из Зала Чайковского?
– Я ушла с концерта.
– Вы трое хотели этим походом в концерт обеспечить себе алиби?
– Да.
– А пистолет был у вас?
– Он был в моей сумке.
– Так нет же, нет же, нет же больше этого чертова пистолета! – буквально взвыл, как раненый медведь, Варлам Долидзе, про которого они все как-то позабыли. – Девки, да вы что, совсем, что ли? Прости меня, Нина – мученица святая, за эти слова! Что вы наперегонки-то бежите, торопитесь во всем признаться?! Доказательств-то нет, слышите? Доказательства-то у них против вас – одни ваши слова!
Марьяна подошла к железной статуе рыцаря, открыла забрало, пошарила внутри. Извлекла микрофон.
Они следили за ней с каким-то стылым, заторможенным любопытством.
– Отчего же это одни слова? – усмехнулась Марьяна. – Вы нас недооцениваете, уважаемый. Это вот прослушка. Мы располагаем записью всего того, что здесь говорилось.
Катя напряглась – она чувствовала: что-то случится. Что-то произойдет. Или они набросятся сейчас, не помня себя от страха и ярости, или же Марьяна сделает что-то, чего ни Катя, ни Долидзе, ни эти женщины от нее никак не ожидают.
– Если вы уничтожите эту запись, я все возьму на себя. Признаюсь во всем и никогда не откажусь от своих показаний – ни на следствии, ни на суде. Даю вам честное слово, – твердо, громко, бесстрашно произнесла Зинаида Александровна. – Только я скажу, что во всем виновата я одна. Света и Наташа ни при чем.
Марьяна подошла к ней вплотную. Долго, очень долго всматривалась в ее лицо.
- Предыдущая
- 69/70
- Следующая
